– Осторожнее, Рис. Или ты уйдешь сейчас же, не получив
второго шанса.
Снова я заговорила тихим и низким голосом, тщательно
выговаривая слова, сдерживая магию – как сдерживают дыхание, боясь сорваться в
крик.
Наверное, по моему виду было ясно, что это не только слова,
потому что Рис молча развернулся и направился к Дойлу. Он протянул черному
стражу пистолет рукояткой вперед и застыл перед ним на несколько секунд,
расправив плечи, сжав в кулаки вытянутые по бокам руки. Словно без оружия он
почувствовал себя беззащитным. Если бы он действительно стоял перед угрозой
смерти, я бы это поняла, но Китто такой угрозой Рису не был. Стражу не нужен
был пистолет.
Он повернулся к нам с судорожным вздохом, ясно слышным за
несколько футов. Злость почти исчезла, а то, что осталось, оказалось едва
прикрытым страхом. Дойл был прав: Рис боялся Китто, точнее, гоблинов. Это было
чем-то вроде фобии. Фобии, имевшей реальные корни – такие фобии почти не
поддаются лечению.
Он остановился прямо перед нами, глядя на меня. На лице
отражалось недоверие, но под недоверием была такая ранимость, такая
незащищенность, что мне захотелось сказать: не надо, ты не должен этого
делать... Но я бы солгала, Он был должен это сделать. Если ничего не делать,
Рис станет выходить из себя все чаще, и кончится тем, что Китто будет ранен или
еще хуже. Мы не могли рисковать договором. И я отвечала за Китто. Я не вполне
представляла, в чем состоял бы мой долг, если бы Рис убил его в приступе
паники. Мне не хотелось оказаться перед необходимостью отдать приказ о казни
друга, которого я знала всю мою жизнь.
Я хотела успокоить Риса, сказать ему, что все хорошо, но
опасалась показаться слабой. Так что я просто сидела, держа на коленях
съежившегося Китто, и молчала.
– Я всегда уходил из спальни, когда ты была с... этим,
с ним, – заявил Рис. – Что мне делать теперь?
С меня хватило. Жалость к Рису исчезла сразу же. Я
посмотрела на Китто:
– Я предлагаю тебе малую плоть или слабую кровь.
"Малая плоть" была гоблинским эвфемизмом для
предварительной сексуальной игры. "Слабая кровь" означала слегка
прокушенную кожу или даже едва набухший рубец. Существовала реальная
возможность, что Китто выберет что-нибудь, для чего мне не понадобится
специальная помощь, чтобы отвлечься. Я понемногу обучала гоблина новым
определениям для петтинга и предварительных ласк, терминам гораздо менее
травмирующим для всех заинтересованных лиц.
Он опустил взгляд, избегая встретиться с кем-нибудь глазами,
и прошептал:
– Малую плоть.
– Решено, – сказала я.
Рис нахмурился:
– Что это было?
Я перевела взгляд на него.
– Перед сексом с гоблинами всегда обговаривают условия.
Если этого не сделать, дело кончается травмами.
Он нахмурился еще больше:
– Я был пленником на ночь. У меня не было возможности
ставить условия.
Я вздохнула и покачала головой. Почти все сидхе, благие или
неблагие, очень мало знают о любой культуре, кроме своей собственной. Есть
такой живучий предрассудок, утверждающий, будто все, что не имеет отношения к
сидхе, не стоит изучения.
– На самом деле, по законам гоблинов, была. Если бы они
тебя пытали – да, тогда тебе оставалось бы только терпеть все, что с тобой
делают, хотя, если совсем честно, кое-какая возможность торговли есть и в
случае пытки. А в случае с сексом обговорить условия можно всегда. Такой у них
обычай.
Складка между бровями Риса стала еще глубже. Единственный
его глаз глядел с такой растерянностью, с таким страданием... Я спустила Китто
с колен и встала лицом к лицу со стражем, поместив маленького гоблина почти
между нами. Впервые Рис, кажется, не замечал, насколько близко к нему находится
гоблин.
– Гоблины тебя все равно изнасилуют, защититься от
этого нельзя, но ты можешь диктовать условия – что можно и что нельзя делать.
Его рука медленно поднялась к шрамам на лице, но
остановилась, не завершив движения, и повисла в воздухе.
– Ты хочешь сказать... – Он не договорил.
– Что ты мог запретить им наносить тебе увечья,
остающиеся навсегда. Да.
Очень, очень мягок был мой голос, произносящий эти слова. Я
и хотела сказать это Рису, и боялась – уже несколько месяцев, с тех пор как
узнала, как он потерял свой глаз.
Он повернулся ко мне с выражением такого ужаса... Поднявшись
на цыпочки, я взяла его лицо в ладони и заставила наклонить голову. Нежно –
едва ощутимым касанием – я поцеловала его в губы, прильнула к нему всем телом,
вытягиваясь как можно выше, руками наклоняя его голову к себе. И так же нежно я
поцеловала его шрам.
Он отдернулся назад, и я пошатнулась. Только рука Китто у
меня на талии не дала мне упасть.
– Нет, – выговорил Рис, – нет.
Я протянула к нему руку:
– Иди ко мне, Рис.
Но он все пятился назад. Дойл скользнул ему за спину – ни я,
ни Рис не заметили когда. Рис остановился, натолкнувшись на своего капитана.
– Если ты не сделаешь так, как она сказала, Рис, тебе
придется вернуться ко двору.
Он взглянул на Дойла, потом снова на меня.
– Нет, я сделаю, я просто... Я не знал!
– Большинство сидхе ничего не знают о культуре
гоблинов, – сказала я. – Одна из причин, почему воины гоблинов
внушают такой страх, – это что никто их не понимает. Мы выиграли бы ту
войну с гоблинами на столетия раньше, если бы кто-нибудь взял на себя труд
изучить их. Я не о допросах под пыткой – чужую культуру пытками не изучишь.
Дойл взял Риса за плечи и начал подталкивать его к нам. Рис
уже выглядел не испуганным, скорее потрясенным, как будто его мир развалился на
части и сам он повис в воздухе, цепляясь за обломки.
Дойл подвел Риса к нам, и я нежно дотронулась до его лица.
Он удивленно моргнул, словно успел забыть о моем существовании.
– Ты не изуродован, Рис. Ты прекрасен.
Я наклоняла его голову к себе, но шесть дюймов разницы в
росте мешали моим намерениям. До губ я еще могла дотянуться губами, а до глаза
– нет, и тогда я снова встала на цыпочки, невольно прижавшись при этом к Рису.
Рука Китто все еще обвивала мою талию, и в результате моего движения оказалась
зажата между нашими телами. Рис не вскрикнул, не возразил, и я не стала
акцентировать на этом внимание – предпочла закончить то, что начала.
Медленно покрывая поцелуями его лицо, я добралась до края
шрама. Рис дернулся, и, думаю, только руки Дойла на его плечах удержали его от
бегства. Он плотно зажмурил глаз, как приговоренный к казни, не желающий видеть
полет смертельной пули, а я целовала его шрамы, медленно передвигаясь, пока не
почувствовала под губами гладкие бугры, и тогда нежно поцеловала пустую
глазницу, где должен был сиять второй прекрасный глаз.