Бесславие: Преступный Древний Рим - читать онлайн книгу. Автор: Джерри Тонер cтр.№ 14

Вышеприведенные примеры ярко иллюстрируют характер воровства, преобладавшего в деревнях и малых городах Римской империи. Далеко не везде и не всегда дело ограничивалось хищением личного и домашнего имущества. Правивший во II веке император Коммод (тот самый, что показан в фильме «Гладиатор») якобы казнил богатых сенаторов по обвинению в государственной измене исключительно с целью конфискации их имущества в императорскую казну. Полулегальный отъём чужого имущества подобными методами легче легкого давался верховным римским правителям, ни в грош не ставившим законы, гарантами соблюдения которых они же сами и являлись, — и это немало способствовало «пополнению казны», а проще говоря, личному обогащению.

Мелкое воровство, впрочем, не было уделом одной лишь бедноты; знатные и богатые римляне также отнюдь не упускали случая прибрать к рукам всё, что плохо лежит. Потомственный преторианец Тит Виний, прежде чем дослужиться до звания командира легиона, успел запятнать свое имя «проступком, достойным раба», по презрительной характеристике Тацита, а именно кражей золотого кубка с пира у императора Клавдия. В ответ Клавдий преподал Винию образцово-показательный урок и на следующий день приказал слугам подать ему — единственному из гостей — глиняный кубок (Тацит, История, I.48).

Значительная доля краж, похоже, совершалась людьми, хорошо известными жертвам: например, соседями и даже ближайшими родственниками. Ограбленные нередко оказывались поблизости от места событий и пытались противостоять ворам или, узнав или заподозрив, кто именно похитил их имущество, предпринимали попытки защитить его, и зачастую это приводило к кровавым развязкам.

Примеры подобного рода хищений имущества у ближних встречаются повсеместно и во множестве. В папирусе 144 года н. э. описано, как у женщины в ее отсутствие украли из дома драгоценности, и она указывает на конкретного соседа как на единственного подозреваемого (P. Oxy. 10.1272). Живший в I веке н. э. астролог Дорофей Сидонский дает детальные словесные портреты воров из числа «домочадцев или частых гостей» (Dorotheas Sidonius, Carmen Astrologicum, V.XXXV.76–78). Затем он, ссылаясь на звездные карты, даже разъясняет, что взломщик «может использовать знание дома изнутри для незаметного снятия слепков с дверных ключей», и всё это бесчинство творится им, невзирая на «дружбу с обитателями дома и их доверие к нему» (V.XXXV.137).

Имущество могло пропадать из дома и вследствие распада брака. Один брошенный муж жалуется, что «жена разочаровалась в браке с ним» и ушла, забрав не только ребенка, но и немало личных вещей истца, включая мантию, подушку, массу мелких предметов одежды заодно с комодом, в котором они хранились, две туники, всяческую кухонную утварь и иной сельхозинвентарь. Далее покинутый отец жалуется, что, хотя он исправно посылает своей бывшей средства на пропитание ребенка, та отказывается возвращать его вещи. А тут еще ему рассказали, что жена не просто ушла, а сбежала к некоему Нилу, за которого вышла замуж и которому досталось всё украденное добро. Засим его терпение лопнуло, и он подает настоящий иск (P. Heid. 13). Однако большинство краж, особенно в крупных городах, в отличие от вышеописанного случая ничего личного под собой не имели. О самом Риме и говорить нечего: огромный город открывал перед среднестатистическим злоумышленником несоизмеримо больше возможностей, чем какая-нибудь захудалая египетская деревушка, и покушаться на имущество ближайших соседей римским ворам было без надобности.

Древнеримское право в части классификации посягательств на чужую собственность сильно отличалось от современного. В частности, римляне не проводили границ между различными видами краж (воровство, хищение, кража со взломом и т. п.), описывая любое присвоение чужого имущества термином, который первоначально означал ночное проникновение в чужое жилище. Однако ночная кража из дома каралась строже дневной. Главное же различие римляне проводили между «явной» и «неявной» кражей. К случаям «явной кражи» (furtum manifestum) относились эпизоды, когда вор бывал пойман с поличным. Вот только и понятие «с поличным» трактовалось неоднозначно, и степень близости места поимки от места совершения кражи, позволяющая квалифицировать ее как «явную», служила предметом нескончаемых дискуссий между юристами. В целом, поймав вора с краденым горшком прямо на выходе из дома, можно было рассчитывать на то, что ему вменят в вину явную кражу; если же вы настигли его уже поодаль, то вам еще приходилось доказывать, что горшок действительно ваш. В этом смысле трактовка понятия «быть застигнутым на месте преступления» у римлян ничем не отличалась от современной. Однозначное «да», если я поймал вора за руку с вытащенным из моего кармана кошельком; есть шанс, если я застал его расплачивающимся за кофе деньгами из своего кошелька; и однозначное «нет», если вор успел вернуться домой и спрятать деньги, скинув кошелек. Еще сложнее было доказать, что подозреваемый «пойман с поличным», поскольку в данном случае в определении присутствует еще и фактор времени. В наши дни не важно, схвачен вор за руку или пойман через неделю и за тысячу миль от места совершения кражи, — приговор ему будет вынесен одинаковый при условии наличия у обвинения «неопровержимых» или «не вызывающих обоснованных сомнений» доказательств. В Древнем Риме, однако, за явную кражу полагалось более суровое наказание, чем за неявную, хотя и доказанную, — по той простой причине, что после того, как субъект скрылся из виду, снижалась вероятность безошибочного вменения кражи в вину задержанному, а римляне не считали возможным строго наказывать человека, который мог оказаться невиновным.

Римскими законами была также предусмотрена довольно странная процедура розыска краденого. Она напоминала некий ритуальный обряд и называлась «обыск в полотняной повязке с чашей в руках». Обворованного запускали во владения подозреваемого в одной набедренной повязке и с руками, занятыми удержанием чаши, чтобы потерпевший не имел возможности прикасаться там ни к каким предметам, которые могут понадобиться в качестве вещественных доказательств, и тем более подкинуть обвиняемому улики. Также этот ритуал мог символизировать и подношение богам — хранителям домашнего очага (пенатам и ларам), чтобы те помогли раскрыть, где спрятаны краденые вещи. Теоретически жертве полагалось усмотреть в хозяйстве предполагаемого вора свою пропавшую собственность и тем самым доказать обоснованность подозрений. На практике же подобная процедура помогала обнаружить из краденого разве что крупные узнаваемые предметы, скот или рабов, но никак не монеты или мелкие ценности, которые проще спрятать и практически невозможно идентифицировать. Вероятность вернуть пропажу такими методами была крайне невысокой. Об этом косвенно свидетельствуют и предлагаемые в «Оракулах Астрампсиха» варианты ответа на вопрос «найду ли я утерянное?». Семь из десяти ответов надежды на возвращение пропажи не оставляют, а из трех утвердительных ответов один предрекает благополучную находку лишь в отдаленном будущем. Такое распределение вероятностей, надо полагать, соответствовало жизненному опыту составителей древних оракулов. Ни к чему было понапрасну обнадеживать суеверных современников, поскольку возвращение похищенного считалось редкой удачей. Потерпевшие могли надеяться, как пишет Дорофей Сидонский, на то, что добро похитил кто-то из домочадцев, близких знакомых или рабов; вероятность этого была высока. В таких случаях выявить и уличить вора и вернуть краденое оказывалось значительно проще.