— Я не могу так поступить!
Но еще не докричав это до конца, Пакстон понял, что совершает ошибку, что идет против логики и что у циничного второго «я» здравого смысла куда больше, чем у него самого.
Он с трудом поднялся на ноги. Влекомый каким-то неосознанным, а может, и вообще непостижимым инстинктивным побуждением, заковылял вниз по лестнице. По-прежнему в голове пульсировала боль, а в горле удушающим комом стояли вина и страх.
Вот и кнопка. Дверь скользнула вверх, Пакстон шагнул в черный хаос и замер в страхе перед этим царством жуткого одиночества и мстительного опустошения, перед этой квадратной милей, отгороженной от всей прочей земной поверхности, как будто она отведена для Страшного суда.
«Может, это он и есть, — подумалось Пакстону. — Страшный суд над человеком».
«Над всеми нами, — сказал он себе. — Наверное, юный Грэм самый честный из нас. Дедик прав, считая его самым настоящим варваром. Мальчишка — атавизм; он смотрит в прошлое человечества, и видит его без прикрас, и живет этим прошлым — каким оно было на самом деле».
Пакстон оглянулся и обнаружил, что дверь закрылась. Посмотрел вперед: по истерзанной, опаленной земле движется человеческая фигура. Конечно, это священник, больше некому там идти.
Пакстон побежал к нему, закричал. Священник услышал, обернулся и замер, приподняв пистолет.
Остановившись, Пакстон торопливо засигналил ему руками. Пистолет вскинулся, что-то хлестнуло Пакстону по шее. Он ощутил на коже влагу и лишь затем увидел вдалеке синеватый дымок.
Пакстон прянул в сторону, рухнул плашмя и самым бесславным образом закатился в пыльную воронку. И залег на дне, сжавшись от страха в комок, дожидаясь пули…
Но страх быстро превратился в жгучую ярость.
«Я пришел сюда, чтобы спасти человека, а этот человек пытается меня убить! Надо было оставить его здесь. Да, на верную смерть! Я бы собственными руками его прикончил, если бы мог».
А ведь теперь и впрямь необходимо убить пастора. Выбора нет. Если не расправиться с врагом, то придется погибнуть самому.
Четверть часа почти истекла. Необходимо прикончить священника и выбраться наружу, прежде чем Пертви откроет огонь.
«Выбраться наружу, — подумал Пакстон. — Каковы шансы не поймать пулю? Если перебежками, укрываясь…
Да, только так, — решил он. — Пробираться к выходу, не теряя времени. Без крайней необходимости не пытаться убить пастора. Этим пусть займется Пертви. Просто выбраться…»
Пакстон приложил к шее пальцы, и они сразу же стали тошнотворно липкими. Странно, что рана не болит. Но боль еще придет, обязательно.
Он вскарабкался по склону воронки, перекатился через ее край и обнаружил, что лежит среди роботов — расколотых, исковерканных, застывших в уродливой позе там, где их нашел гибельный огонь.
А прямо перед собой Пакстон увидел винтовку, выпавшую из рук убитого робота, — без единой царапинки, тускло сияющую в лунных лучах.
Он схватил винтовку и привстал на корточки, и увидел пастора — тот был уже совсем рядом, нависал. Шел удостовериться, что дело сделано.
Теперь не убежать, как намеревался Пакстон мгновение назад… И странное дело — не было желания убегать. Никогда еще он не испытывал настоящей ярости, ему просто не выпадало такого шанса. И вот она накатила, заполнила его целиком: торжествующая ярость дикаря, способного и готового убивать без колебаний и сожалений.
Пакстон приподнял оружие и положил палец на спусковой крючок. Винтовка заплясала в его руках, страшно треща и исторгая пламя.
А пастор все приближается. Уже не бежит, но упорно шагает, клонясь вперед, как будто его тело, поглощающее смертоносный огонь, движимое одной лишь силой воли, не может отдаться смерти, пока не расправится с тем, кто обрек его на эту смерть.
Вскинулась рука с пистолетом, и что-то ударило Пакстону в грудь, а потом еще и еще, — и полетели брызги, и потекла жидкость по коже, и самым краешком разума Пакстон осознал: что-то не так.
Ведь не могут же два человека с пяти шагов всаживать друг в друга пули и не падать. Как бы плохо ни целились стрелки, невозможно устоять под таким огнем.
Пакстон выпрямился во весь рост, опустил винтовку. Остановился в двух шагах и пастор, отбросив пистолет.
В мертвенном свете луны они смотрели друг на друга. Ярость угасала, и Пакстону страстно хотелось проснуться.
— Пакстон, — грустно заговорил наемный убийца, — кто сделал это с нами?
Странный вопрос. Еще бы этот тип поинтересовался: «Кто помешал нам прикончить друг друга?»
Мелькнула мысль, что было бы, пожалуй, гуманнее не мешать. Ибо в каноне расы землян убийство — дело храброе и благородное, применение силы — род искусства и доказательство мужественности. А может, и самой человечности.
Но невозможно убить пластиковой капсулой, которая реалистичности ради при контакте лопается и разливает свое содержимое. Невозможно убить из игрушечной винтовки, как бы правдоподобно ни исторгала она огонь, дым и грохот.
И что же получается? Этот полигон — всего-навсего набор игрушечных солдатиков-роботов, которые в пылу «битвы» разлетаются на части и которых потом можно собрать заново? Боеприпасы полной конверсии — не более чем петарды, дающие исключительно шумовой и световой эффект? А еще, наверное, есть несколько устройств, которые перепахивают игровое поле, но не способны причинить вред роботу…
— Пакстон, — сказал наемный убийца, — я себя чувствую форменным идиотом.
И добавил несколько слов, которых никогда не услышишь от настоящего священника.
— Уходим, — буркнул Пакстон, чувствуя себя абсолютно так же.
— Интересно, как…
— Забудь, — перебил Пакстон. — Надо поскорей отсюда выбраться. Пертви сейчас начнет…
Но он не договорил, сообразив: если Пертви и начнет, огонь будет не опасен. Да и не начнет робот, ведь он не может не знать о присутствии людей на полигоне. Этакая металлическая нянька, присматривающая за шалящими питомцами…
Питомцы шалят, потому что они не взрослые. Пусть резвятся на воле, пусть играют во что хотят, пока не перебесятся. Лишь бы не утонули, не свалились с крыши или как-нибудь иначе не убились. Вмешаться можно только для того, чтобы дитя не сломало себе сдуру шейку. Няньке даже позволительно принимать участие в игре, по чисто человеческой традиции изображая увлеченность. Нянька позволяет детям развиваться, не мешает им выпячивать наивное эго, не подавляет естественную потребность ощущать собственную значимость, пестует веру в свою самодостаточность.
Пакстон поплелся к выходу, следом затопал человек в изгвазданном облачении священника. Когда они оказались в сотне футов от двери, та скользнула вверх. В проеме стоял Пертви, ждал. Совсем такой же, как прежде… но нет: появилась в его осанке толика важности.