Двадцать пять лет душа в душу отжили, восьмерых деток нажили. Жили ладно, что завидовали все: не бывает, чтоб так дружно люди жили, а им удавалося. Умныя люди. Таких нонеча не делають. В той год, лет триста назад, али усе пятьсот? Врать не буду, не знаю я, война большая была, билися шляхтичи наши с русскими князьями с Полацака.
– Э, бабка, как так с русскими? Русские вроде б как наши?
– А ты не перебивай, щанюк! Это в гэтым часе они вроде б как свойския нам люди. Не всегда так было… Слухай лучше, Марута. Билися-билися и уперлися в реку нашу, Храбровку.
– Какую реку? Ручей меж озер! И горазда ты врать, бабуля!
– То ныне так, по тым часе река то была, и королю наступать надо, а моста нету. Тогда Витольд и вызвался, покажу, говорит, вам брод, где надо бревен подстелим, не утопне твое войско, пан король, иди воюй, только местность нашу не разоряй. На том порешили.
Все сладил родич наш, как обещал. Переправу организовал, да так ловко, что король литовский все войско свое прямо в тыл неприятелю и провел. Сеча была большая. Победили оне тогда в битве, ушли с победой. На радостях король нам, Вашкевичам, потомственное шляхетство дал и герб, на яком мост-подкова (на счастье, значить), и меч – воинская слава и доблесть. А на сем месте город заложил, который и доныне Перебродье называется.
– Вот брешешь, ба! Город? Деревня ж…
– То кали было? Тогды города поменьше были, небось. Не перебивай. Не прошло и года, пришли супостаты и вспомнили Витольду про его помощь королю. Зарубили и яго – то полбеды, а вот шестерых сыновей Маруты и Витольда тоже, вот то беда, так беда.
Не пережила такого горя наша Марута. Год пила горькую и не пьянела, только и вставала, чтоб дочку и младшего покормить, выла, як волчица раненая день и ночь. Рубашку, в которой была на похоронах мужа и сынов, не сняла ни разу, и потом, до самой смерти не снимала, стирала, латала, живого места на той рубахе не было, но не сняла, и боль в ее сердце поселилася, что не передать.
Год прошел, все запасы проели, а жить как-то надобно ж. Стала рыбачить замест Витольда, да так удачливо, что люди диву давалися: там, где все одну – две рыбины достануть, там у Маруты полон човен.
Так зауважали ее рыбаки, что выбрали главной в артели. Крутой нрав был у бабы, за словом в карман не лезла, и рука тяжелая оказалась: что не по-ейному, сразу в зубы, и уся бяседа! Дерзкая и умная стала, под стать тогдашнему часу. До смерти к себе ни одного мужика не подпустила, красоту свою до старости сберегла. Да-а-а-а…
А дожила Марута до ста чатырох лет и внуков вырастила, и правнуков поженила. С той самой поры весь ейный и Витольда корень, мы то есть, Марутами и кличуть. Потому как уважение народное и добрую память даже полтыщи лет сгрызть ня могуть! Няма у часу такой силы. Каб не войны ды злыя люди, была б нас целая деревня Марут.
Но тут судьба, не инач: як начали мы гибнуть, так и продолжается. Не было ни одного поколения, чтоб не повоевало. Спокон веку и палили нас, и топили, и секли, и на куски рвали. Место такое проклятое, или что? Мало Марут осталося: ты, щанюк, Ганка, да Сяргей са Стасем.
Знай, щанюк, Марута-то не кличка паганая, а награда от людей. И в Браславе, и в Мёрах все знають, коли кого Марута кличуть, у того жизнь буде, может, и короткая, но яркая. Слово у Маруты – железное, коли сказал, то можашь рэзать яго на куски, палить, топить, але так и буде!
Иди гуляй и на Маруту откликайся, то похвала, а не обида.
… Пришла весна. Уже не так саднило маленькое Мишкино сердце, когда доводилось пройти мимо желтого соснового креста. Получилось, что место для батьки нашлось у самого перекрестка: от древнего кладбища дорога разбегалась в разные стороны, хочешь – на Слободку, хочешь – на Миоры. Не совсем хорошее место для покойника. Нет-нет, да и тревожили покой Ивана Вашкевича проезжие с ярмарки мужички. Что греха таить, особо его не вспоминали, но когда в глаза бросался крест, придерживали лошадь, опрокидывали рюмку-другую в память о хорошем человеке.
Мишка по первости часто бегал проведать отца. Поплакать тайком, зная, что ни мамка, ни братья такой слабости не одобрят. Бегал бы на могилку и дальше, но Софье доложили зоркие соседи. Выговорила поначалу строго (нечего по мертвым долго слезы лить, мокро им на том свете от слез, топнут, задыхаются). А вдругорядь выпорола вожжами. Порола и сама плакала, то ли от жалости к орущему Мишке, то ли от горькой вдовьей доли.
После этой экзекуции спрятался мальчишка на сеновале, глотал слезы от обиды, мечтал, как уйдет из дому, что б все искали и не нашли.
– Попомните у меня! Плакать будете, а нету меня! – шептал про себя Мишка и зло грозил острым кулачком в сторону невидимых родственников. И сам не заметил, как уснул.
Разбудил его тихий разговор. Высунул сверху вихрастую голову: интересно же! В полумраке сарая, у самой загородки с коровой Маней и подсвинком Додей, различил два юношеских силуэта. Только хотел крикнуть: «Серега! Стась! Айда ко мне на сеновал!», но вовремя вспомнил, что он вроде как бы в бегах, и выходить, пока не соскучились все как следует, не стоит: надо выждать время.
– Откупились, гады. В жандармерии малого и слушать не стали. Ясен пень, у Лозовских все там подмаслено, сколько самогона через них течет. Подстеречь, и сзади обухом по темени, – донесся до «беглеца» низкий голос Сергея. – Можно у постоялого двора подождать, каждую пятницу нажираются, бери, гавриков, тепленькими.
– Не пойдет. Поймут же сразу, чьих рук дело, – Стась задумчиво приложил крепкую ладонь к подбородку, отчего вдруг сразу стал похож на покойного отца.
– Кто поймет? Да у Лозовских полгмины врагов! Уроды, а не люди. Жадные твари. Мало кого обидели? Споили всю округу. Тьма таких, у кого руки по гадам чешутся!
– Твое дело. Хочешь в тюрьму, никто не держит. Тут по-умному надо, – Стась что-то азартно зашептал в ухо Сергею.
Мишке страсть как хотелось узнать, как надо по-умному прибить Лозовских, но слышно было плохо. Решил взглянуть и попытаться прочитать по губам, чего такого мудрого придумал Стась. Высунулся почти до самых стропил, да так неловко, что соскользнул по сухому сену прямо под ноги братьям.
– Ты что тут делаешь, Мишка? Подслушиваешь, что ли? – почти не удивился Сергей.
– Да я тут сплю. Это мой сеновал! – Мишка на всякий случай перешел в наступление.
– Твоя тут только грязь под ногтями, – уныло заметил Стась, понимая, что их планы попали под неожиданную угрозу провала.
– Да я и не слышал ничего! – яростно затараторил Мишка. – А что, если этих Лозовских отравить? У мамки яд крысиный есть! Я знаю, где.
– Миша, сейчас я с тобой буду говорить, как со взрослым. Смекаешь? – Сергей ласково приобнял братишку за плечи, чего за ним никогда не водилось.
– Я – могила! Мы, Маруты, из нас слова каленым железом не вытянешь! – Мишка сжал тонкие губы в ниточку, всем своим видом давая понять, что мужик он злой, деловой и серьезный.