Частная жизнь импрессионистов - читать онлайн книгу. Автор: Сью Роу cтр.№ 53

Мане в Женвилье работал над картиной «Белье» (1875), увидев которую Дега задохнулся в замешательстве: на удивление статичное изображение женщины и ребенка, склонившихся в саду над предназначенным для стирки бельем. Ребенок крепко ухватился за маленький тазик, балансирующий на краю стула, в то время как женщина выжимает какой-то громоздкий белый предмет белья странной формы.

– Никогда не произносите больше при мне слово «пленэр»! – воскликнул Дега, рассказывая о картине. – Бедный Мане! Как мог художник, создавший «Максимилиана» и «Христа с ангелами», написать такое?

Но Мане оставался невозмутим. Представляя Дега своим новым друзьям, он объяснял, что тот «пишет с натуры… кафе!». (На следующее лето Дега нарисовал собственную картину «на пленэре» – «Пляж». Он расстелил на полу студии свою фланелевую куртку и усадил на нее натурщицу: «Видишь, воздух, который ты вдыхаешь на картине, вовсе не обязательно должен быть таким же, как снаружи… а мятой салфетки достаточно, чтобы изобразить небо».)

В то лето все семейство Мане собралось в Женвилье, в том числе Эжен и Берта, которую очаровали новые виллы в окружении маленьких садов и развешанного на веревках белья, хлопающего на ветру. Она тоже нарисовала выстиранное белье на картине «Крестьянка, развешивающая белье» (быть может, это она вдохновила Мане на его спорный опыт).

Берта была спокойна и счастлива с Эженом и говорила своему брату Тибюрсу:

– Я нашла превосходного честного человека, который, не сомневаюсь, искренне любит меня. И обрела уверенность в жизни после долгих лет обольщения химерами.

Но она мечтала о ребенке.

Мадам Моризо, уговаривающая дочь «пользоваться преимуществами наставших хороших времен и своей молодости», тем не менее была обеспокоена будущим зятя. Пока Берта и Эжен пребывали в Женвилье, она отправилась в Гренобль и попыталась убедить своего брата Октава устроить Эжена на правительственную службу. (Октав занимал высокий пост в министерстве финансов и утверждал, будто имеет влияние на Гамбетту.) Она охотно признавала, что Эжен слишком честен и слишком беспечен, чтобы сколотить крупное состояние (какое, по стандартам большинства людей, семейство Мане уже имело). Незадолго до того в Гренобле был упразднен пост сборщика налогов, но его, вероятно, можно было бы восстановить, шепнув словечко на ухо Тьеру: Тьер «уже поступал подобным образом» ранее. Жалованье чиновника составляло 1700 франков (приблизительно в четыре раза больше, чем Ошеде заплатил за «Интерьер» Берты). Но если все это было призвано побудить Эжена к действию, то план провалился. Эжен купался в счастье, нежась на траве рядом с прелестными натурщицами, позируя Берте и посещая любимые места своего детства. Тещу он заверял, что она может не сомневаться в его способности занять любой пост. Та отвечала, что ее беспокоит не столько это, сколько то, что никто, похоже, не спешит какой бы то ни было пост ему предлагать. Но Эжен и пальцем не пошевелил, и вопрос был закрыт.

Мадам Моризо обратилась к последнему роману Золя, героически пытаясь освоить его натуралистическую прозу в надежде проникнуть в суть того, что представляет собой импрессионизм. Но и это предприятие оказалось не более плодотворным, чем попытка заставить Эжена поступить на службу с приличным жалованьем: роман, по ее выражению, «оскорблял ее разум и свинцовой тяжестью придавливал живот». Она с облегчением вернулась к «Дому священника» Топффера, мгновенно почувствовав себя снова «в атмосфере высоких трогательных чувств, в стихии утонченного веселья и изящного красноречия, которое придает французскому языку такое очарование… Нет, я положительно не готова к восприятию “новой школы”».

Вернувшись в Париж, Берта отнесла свои последние картины торговцу Пуссену, который так долго жаловался на хилость рынка, высокие накладные расходы и общее состояние экономики, что Берта, так же, как Дега, начала думать: не повезет ли ей больше в Англии? До Парижа доносились слухи о шикарной лондонской жизни Тиссо, с дворецкими, сервирующими шампанское во льду и полирующими листья его экзотических растений вокруг бассейна.

Лондон ассоциировался также с обаятельным и знаменитым Уистлером, к тому же Берта (у которой были английские предки и английская гувернантка) имела романтическое представление об этой стране. Англомания вообще стала модной причудой; и Берта решила, что хочет быть там.

В начале июля, снабженные рекомендательными письмами от знаменитых друзей, Эжен и Берта отплыли на остров Уайт и прибыли в Каус как раз на неделе, когда там проходила регата, так что наводненный высшим светом тусклый, пронизываемый ветрами остров предстал перед ними в своем лучшем виде. Остановились они в месте под названием Глоуб-коттедж, где Берте, по обыкновению, показалось невозможным жить. Трудно было рисовать пристань, когда по ней туда-сюда сновала куча народу, место было слишком оживленным.

Она находила утешение в том, что рисовала Эжена сидящим у окна, с устремленным на гавань взглядом, но выяснилось, что он не в состоянии оставаться неподвижным столько, сколько нужно, у него не хватало терпения.

– Это для меня чересчур! – восклицал он в конце концов.

Когда они выходили погулять, Берта обращала внимание на детей «в одежде с короткими рукавами – на английский манер». Пляж в Каусе «был похож на английский парк плюс море», но у нее хватало сил лишь на то, чтобы рисовать акварелью. «Я никогда не смогу установить тут мольберт и написать это маслом».

Они поехали в Райд, где, как выяснилось, вся жизнь – прогулки и купания – протекала на пристани. Здесь же швартовались суда. Когда Берта элегантно появилась на пирсе в черной шляпе с большим кружевным бантом, все матросы в порту покатились со смеху. И снова она пыталась работать, но… «ветер дул чудовищный, с меня сдувало шляпу, и волосы залепляли глаза… через три часа после отъезда мы снова были в Глоуб-коттедже». В общем, Райд оказался «еще ужаснее, чем Каус». Берта нашла галерею, торгующую картинами, но английская живопись не произвела на нее впечатления. «Это избавило меня от всех иллюзий, какие у меня были, о возможности достичь успеха в Англии».

Они еще оставались там, когда 3 августа началась Каусская неделя. ^[19] Но было унизительно находиться в светском окружении, к которому ты не принадлежишь.

Посетили они также Гудвудские скачки, где Берта наблюдала за высшим обществом, показавшимся ей таким же элегантно скучным. Но на самом деле проблема заключалась в ее собственном душевном состоянии. Все представлялось бессмысленным, кроме тех самых английских детишек с голыми ручками.