Солнечное вещество и другие повести, а также Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской (сборник) | Матвей Бронштейн, Геннадий Горелик | страница 55 | LoveRead.ec

– Механизированное приветствие новобрачным? – с любопытством спросила Анна Андреевна.

– Нет, просто радио в этой комнате не выключается никогда и произносит все, что положено по общей программе. Его никто не слышит, как, вероятно, американцы, жующие резинку, не чувствуют ее вкуса. Но мне-то в голову стучало каждое слово: это была беседа о производстве стекла. Дуют, продувают, прокаливают, опускают в воду, щипцами вынимают из воды.

Вот под это описание производственных процессов мне и выдали документ о Митиной гибели.

Я предъявила девушке свою повестку, но она сначала занялась военным, который вошел сразу следом за мной. Он в Москве проездом… хотел бы расписаться со своей невестой… Запечатлеть, так сказать, этот момент в столице нашей Родины… И зашел предварительно справиться, допустимо ли, согласно закону, расписываться не по основному своему месту жительства.

Радио ответило ему что-то насчет какой-то стеклянной изогнутой трубки, а девушка разъяснила, что в советской стране гражданам предоставлено право регистрировать свой брак в любом месте, по собственному усмотрению.

Потом она обернулась ко мне. Взяла у меня повестку и вынула из ящика толстую канцелярскую книгу и бланк с черной каймой: “Свидетельство о смерти”.

Начала что-то выписывать из книги на бланк круглым крупным почерком.

Пока она писала, я слушала про стекло и одновременно ее разговор с татарином-дворником. По-видимому, он пришел заявить о скоропостижной смерти какой-то их общей знакомой, жилицы этого дома.

– Такие полненькие, такие из себя солидненькие, самостоятельные, – говорила девушка, выводя аккуратные буквы, – и вдруг… Я их днями на нашем дворе видела.

Потом мне, тыча пером в какую-то графу в раскрытой книге:

– Распишитесь в получении, гражданка.

Справку я решилась прочитать только во дворе, выйдя на мороз и оставшись одна.

Дата смерти: 18 февраля 38 года

Причина: прочеркнуто

Место: прочеркнуто

(Следствие кончилось как раз в феврале, я это помню.)

Помолчали.

– Портрет там очень у места, – сказала Анна Андреевна. – Где же и выдавать свидетельства об убиенных, как не перед лицом убийцы?.. Говорят, списки расстрелянных он держал у себя в кабинете, в каком-то особом сундучке… Но Боже мой! Как это можно! Рассказав народу то, что было рассказано, оставлять в официальных местах его портреты! Не постигаю.

11 июня 1957

‹…› Не только до слова, но и до сознания моего по сей день не доходит, почему я расплакалась в прокуратуре, прочитав в кабинете у майора справку о посмертной реабилитации? Стыд, срам, позор. Прочитала стандартную фразу “за отсутствием состава преступления” и разревелась. Как все. В приемной, выходя от майора, плакали все поголовно, все женщины до единой, как будто каждой он сообщил какую-то оглушительно печальную новость. Быть может, это потому, что они, как и я, двадцать лет жаждали увидеть могилу или услышать слово правды, а эта справка – точно плита на могиле, где начертано имя убитого и признание убийцы? И можно, наконец, упасть на эту траву – на эту плиту – и плакать? В кабинете, когда настала моя очередь, еще колебалась в графине вода. Майор предложил мне сесть, вручил справку, я тут же прочитала ее и тут же заплакала. Майор, мужественно преодолевая собственную скорбь, выразил мне свое соболезнование, налил из графина воды и протянул мне стакан. Я пила, продолжая плакать. Приговор отменен “за отсутствием состава преступления”. Разве я и раньше не знала, что Митя не совершал никаких преступлений, что, напротив, останься он жив, он сделался бы одной из слав нашего отечества, что они застрелили человека могучих духовных сил, замечательного ума и таланта? И зареветь перед этим учтивым майором, винтиком палаческого механизма (“Жандармы – цвет учтивости”, – писал когда-то Герцен), выражающим свое соболезнование женам посмертно реабилитированных еженедельно каждый вторник и каждый четверг, с двенадцати до четырех! Позор. И я еще смела недавно осуждать женщин, которые плакали в Союзе писателей, слушая письмо Хрущёва! Все-таки плакали они не перед прокурором.

[Примечание Л. К. Чуковской 1990-х годов

Справка, выданная мне 15 мая 57 года военной прокуратурой, составлена была так, что, в сущности, ровно ничего не открывала. Как мне известно теперь, после ознакомления с “делом Бронштейна Матвея Петровича № П-22962” – приговорен он был к расстрелу 18 февраля 38 года в Ленинграде Выездной сессией Военной коллегии Верховного суда под председательством Ивана Осиповича Матулевича (Матулевич – первый заместитель главы Военной коллегии СССР Ульриха В. В.). Приговор приведен в исполнение через пятнадцать минут в подвале Большого Дома. Никакой отдельной могилы у Матвея Петровича, разумеется, нет, но, как известно теперь, в те месяцы ежовщины, о которых речь, тысячи трупов расстрелянных палачи свозили на пустырь неподалеку от Левашова.

В справке 57 года ни о пытках, ни о следователях, ни о молниеносном суде, ни о могиле – ни звука. Конкретности из нее вытравлены – и все-таки тогда она потрясла меня и моих “невольных подруг”. И вот мы читаем в официальном документе: “за отсутствием состава преступления”. Значит, невиновность публично признана!.. А в 1990 году мне даже и вполне легально показали “дело Бронштейна”.

Впрочем, и в так называемом “деле № П-22962”, к которому меня допустили, запечатлен далеко не весь путь заключенного со дня ареста до минуты расстрела. Какие насилия совершали над ним в промежутках между допросами и на самих допросах? Однако некоторые протоколы, фамилии следователей, заступнические письма ученых и литераторов и расписка на бланке – неразборчивая фамилия того, кто выстрелил ему в затылок, – уцелели.

“Дело оперативной разработки”, то есть доносы на Матвея Петровича, поступившие в НКВД еще до его ареста, мне не показали. Зато имена и фамилии “полулюдей”, истязавших Бронштейна, к этому времени были мне уже известны благодаря историку-архивисту Д. Г. Юрасову. Это – Н. И. Готлиб, Н. Н. Лупандин и Г. Г. Карпов. Н. Н. Лупандин, палач с четырехклассным образованием, по-видимому, специалист по истреблению ленинградской интеллигенции, сыграл зловещую роль, в частности, в делах Бориса Корнилова, Бенедикта Лившица, Н. Заболоцкого. Дальнейшая судьба следователей примечательна: Н. И. Готлиб в 1939 году расстрелян, Н. Н. Лупандин впоследствии – пенсионер союзного значения. (Точь-в-точь как и бывший руководитель советского государства Никита Сергеевич Хрущёв!) Г. Г. Карпов стал – тут перо мое слегка запинается! – председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете министров СССР… Фамилию того профессионала, который привел приговор, вынесенный Бронштейну, в исполнение, – мне разглядеть не разрешили.]

27 мая 1962

‹…› В 37–38 годах при обысках, в некоторых случаях, не читали – и не уносили с собою для прочтения – ни писем, ни фотографий, ни других документов. Никакого интереса к реальным связям. Приговор вынесен еще до следствия, зачем же следователю утруждать себя чтением? Для каждого из “врагов народа” заранее была уготована рубрика, по которой он подлежал лагерю или расстрелу: диверсант, шпион, террорист, вредитель, – задача следователя была в том, чтобы вбить арестованного в эту рубрику, а не в том, чтобы вчитаться в его бумаги. При Митином аресте в Киеве у него не взяли записную книжку со всеми телефонами и адресами ближайших друзей – вот и интерес к именам! – а при обыске у нас на квартире пол был сплошь устлан клочьями разорванных писем и фотографий. Искали оружие и отравляющие вещества, которых у нас, разумеется, быть не могло. Вскрывали полы и сильно боялись пылесоса, не зная, что это: не адская ли машина? Один из бандитов стал, впрочем, разглядывать альбомы с репродукциями итальянских картин; заметив изобилие Мадонн, он сказал: “А-а, я понимаю, ваш муж был мистик”. Мите уготовили участь террориста – потому занимались поисками оружия, – но склонность к терроризму не исключала, видимо, преступного пристрастия к мистицизму. Помню, как ударило меня тогда слово был – Митя, живой, отдыхал тогда у своих родителей в Киеве, не подозревая, что его уже нет, что он – уже был, всего лишь… 37–38 годы (“ежовщина”) воспитывали в людях пожизненный ужас и притом некое равнодушие к собственному поведению, потому что судьба человека не очень-то зависела от его слов, мыслей, поступков. Человек круглосуточно пребывал в ужасе перед судьбой и в то же время не боялся рассказывать анекдоты и в разговорах называть чужие имена: расскажешь – посадят и не расскажешь – посадят… Написал письмо Ежову в защиту друга – и ничего, тебя не тронули; написал множество доносов, посадил множество людей, а глядишь – и тебя самого загребли… Трудность постижения тогдашней действительности, никогда до того не существовавшей в истории, сбивала с толку и не учила разумно вести себя: чувство причин и следствий было утрачено начисто. В другие годы – и до, и после “ежовщины” – документы, слова и поступки играли большую роль; уже в 40-м – гораздо большую; равнодушие убийц к бумагам арестованных характерно именно для “ежовщины”. Глядя назад, на пережитые мною конец двадцатых, тридцать пятый, тридцать седьмой и восьмой, послевоенные сороковые, пятидесятые, – я, “с башни шестьдесят второго”, вижу, что каждый год довоенного и послевоенного времени изобильно окрашен кровью, но кровопускание каждый год совершалось по-разному. Иногда независимо от поступков или слов человека, иногда и в полной зависимости от его поведения. Однако Анна Андреевна была права, обучая окружающих не обманываться насчет сути происходящего и, логична ли действительность или нет, – никогда не распускать языки.