Солнечное вещество и другие повести, а также Жизнь и судьба Матвея Бронштейна и Лидии Чуковской (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Матвей Бронштейн, Геннадий Горелик cтр.№ 52

…Звонок по телефону. Секретарша приглашает нас обоих к новому директору, Криволапову.

Мы отправились, гадая по дороге, почему обоих – если меня уже из штата уволили, да и внештатной работы лишили? да и вообще о чем пойдет речь? О “Галилее”?

Знакомый кабинет. Стол, за которым еще недавно сидел Лев Борисович Желдин – спокойный, доброжелательный, строгий, умный. Прежде чем сделаться директором издательства, ведал он одним из цехов типографии, а сделавшись директором Детиздата, твердо усвоил требования художника В. Лебедева и писателя С. Маршака: не типографии пристало диктовать искусству и литературе “исполнимо” – “неисполнимо”, а, напротив, искусство и литература вправе требовать от типо- и литографии технического исполнения художественных задач – в срок. (Техника! Понимай свое служебное место!) По возрасту был Желдин не старше нас, по образованию ниже, но обладал таким редким чувством собственного достоинства и редчайшим умением уважать достоинство и труд подчиненных, что и мы, подчиненные, относились к нему с уважением. (За выговор, который он объявил мне по настоянию Чевычелова, мы на него зла не держали. Член партии, дисциплина! Не мог он не объявить! Партия! А Чевычелов мало что член партии! Политредактор!)

…Теперь за столом, на стуле Желдина – вертлявый, грызущий ногти, пугливо и надменно озирающийся, сутуловатый и суетливый Криволапов. Оказавшись на месте Желдина, он явно ощущал себя не на месте. А рядом – Мишкевич. Ну тот… тот дорвался, раздулся, как клоп, и торжествовал.

У Мишкевича, при обычном, нормальном мужском сложении и росте, не лицо, а какое-то крохотное недоличико. Ничтожность была выражена во всем облике этого человека не как отсутствие чего-либо, а как некое особое, присущее ему свойство – вроде шестого пальца или бородавки. Этакое дополнительное качество: ничтожность. Глядя на него в тот день, я вспомнила давнее происшествие: однажды при мне он сказал машинисточке, которую поджидал у дверей Дома книги:

– Увяжемся и согласуемся, – и взял ее под руку.

Чиновничий дух проникал этого человека насквозь. Именно чиновничество было мобилизовано в тридцать седьмом Большим Домом себе на подмогу. Мишкевич умел увязываться и согласовываться не только с девицами.

Тогда же вспомнилось мне, как однажды Мишкевич, уже сделавшись главным редактором, вызвал меня через секретаршу в свой руководящий кабинет и заявил: в однотомнике Маяковского мною допущены крупные идеологические ошибки. Первая: слово “то есть” следует в детской книге писать полностью: “то есть”, а я допускаю в примечаниях “т. е.” через точки; вторая ошибка – посерьезнее: в библиографических ссылках встречается множество фамилий, а могу ли я поручиться, что среди тех литературоведов, на чьи работы я ссылаюсь, нет и не будет врагов народа? Я пожала плечами: “Об этом, Григорий Иосифович, надо спрашивать в Большом Доме, а не у меня. Я по этой части не спец”. “Но вы, как редактор, обязаны знать, на кого ссылаетесь! Вы ответственны за имена!” – взвизгнул Мишкевич.

Теперь Криволапов без особой учтивости кивнул нам со своего директорского места и небрежно предложил присесть. Мы сели в тяжелые квадратные жесткие кресла. Заговорил Мишкевич. Обращался он не ко мне, а к одному только Мите. Я сидела молча.

– Мы сейчас пересматривали наш портфель, – сказал он, облекая свою ничтожность важностью, – перечли и верстку вашей, товарищ Бронштейн, книги о Попове и Маркони. Товарищ Маршак и товарищ Чуковская недостаточно над ней поработали. Книгу необходимо переделать.

– В каком смысле – переделать? – спросил Митя. – Книга окончена, принята редакцией, набрана, сверстана, и я жду выхода.

– В коренном смысле. В том смысле, что, как известно, Маркони обокрал Попова. Таким образом, приоритет открытия принадлежит безусловно нашей стране. Вы же, товарищ Бронштейн, пишете, якобы Попов и Маркони совершили свое открытие вне зависимости друг от друга, одновременно: в России и в Италии.

Митя истратил несколько минут на терпеливое объяснение: радио открыто было в самом деле одновременно и в самом деле двумя учеными в двух разных странах.

Криволапов, сославшись на только что вышедшую брошюру, заявил, что, как установлено новейшими исследованиями, Маркони, с помощью католических монахов, тайно проникших в Россию, обокрал Попова.

Митя рассмеялся и посмотрел на меня. Оба мы недавно держали эту брошюру в руках, и даже я, при всей скудости своих познаний, понимала, что это – нарочитое вранье, фальшивка, не стоящая ни гроша.

– Невежественное сочинение, – сказал Митя, – чушь… Никто в действительности Попова не обкрадывал.

Затем он истратил еще несколько минут, привел обильные примеры из истории науки – примеры многочисленных совпадений, когда в разных частях света ученые, ничего друг о друге ведать не ведая, знать не зная, совершали одни и те же открытия в одно и то же время.

В сущности, он прочел им целую лекцию, стоя на невидимой кафедре и всего лишь из учтивости не подчеркивая дремучее невежество своих собеседников. Резкостью с его стороны прозвучало, пожалуй, одно-единственное слово: “чушь”. Да и то нет. Словечко “чушь” было у него в таком же ходу, как у Ландау и у других “молодых”. В их устах оно звучало не бранью, а чисто научным определением.

– Эта брошюра – чушь, – закончил свою лекцию Митя. – С нею считаться не следует.

В разговор снова вступил Мишкевич.

– Дело не в брошюре и не в Попове и Маркони, – сказал он, – а в вас, в вашем, товарищ Бронштейн, патриотизме. Если даже Маркони совершил свое открытие самостоятельно – вы, товарищ Бронштейн, как советский патриот, обязаны настаивать на приоритете Попова.

Митя не вскочил, не закричал и не повысил голос. На лице у него появилось выражение, вовсе ему не свойственное, никогда мною не виданное: надменность. Мне случалось видеть Митю застенчивым, негодующим, насмешливым, веселым, спокойно-сосредоточенным, иногда усталым и хмурым, иногда, в минуты спора, ожесточенным и разгоряченным – но высокомерным никогда.

– Ваши представления о патриотизме, я вижу, чисто фашистские, – сказал он с высокомерной брезгливостью. – Я их не разделяю. Участвовать в фашистских подделках мне не подобает. Занимайтесь фальшивками без меня.

Он встал – я тоже. Не простившись, мы вышли из кабинета.

…Февраль 1938. Деревянное окошко на Шпалерной, куда я, согнувшись в три погибели, сказала: “Бронштейн, Матвей Петрович” – и протянула деньги, – ответило мне сверху густым голосом: “Выбыл!” – и человек, чье лицо помещалось на недоступной для посетителя высоте, локтем и животом отодвинул мою руку с деньгами.

“Выбыл!” Я сразу пошла занимать очередь в прокуратуру на Литейный. Каких-нибудь двое-трое суток на лестнице, и вот я уже в кабинете у прокурора. На мой вопрос он ответил, что узнать решение я могу в военной прокуратуре в Москве. В ту же ночь, “Стрелою”, я выехала в Москву. На следующее утро один из моих ленинградских друзей известил меня по телефону, что Люшу и няню Иду сегодня переводят на Кирочную, к Корнею Ивановичу… Я поняла это сообщение так: на квартиру у Пяти Углов, нашу, Митину, где мы с Люшей и няней Идой остались жить после Митиного ареста, – за мной приходили. Я не ошиблась: пришли, оказывается, в час ночи, когда мимо меня, стоявшей в коридоре у вагонного окна, только-только успел проплыть ленинградский перрон.