— Ба, ба, ба! Придется мне отступить от своей
привычки к галантности и сказать вам: ложь, ложь, ложь! Вы отлично знаете, что
утаили бумагу и прибрали деньги к рукам.
— Не в деньгах было дело, негодяй! — Она вся
напряглась, словно порываясь встать на свои немощные ноги, и такова была сила
ее исступления, что казалось, еще немного, и это ей удастся. — Если Гилберт
Кленнэм, впав в детство перед смертью, вообразил себя обязанным загладить
обиду, будто бы причиненную девушке, которою был увлечен когда-то его племянник
и которая зачахла от тоски и одиночества после того, как этому преступному
увлечению был положен конец; и если он в своем старческом слабоумии продиктовал
мне — мне, чья жизнь была отравлена ее грехом, в котором по воле провидения она
сама мне призналась, — приписку к завещанию, имевшую целью вознаградить ее за
якобы незаслуженные страдания, что же, по-вашему, нет никакой разницы между
исправлением этой заведомой несправедливости и обыкновенной кражей, какими
занимаетесь вы и ваши тюремные дружки?
— Время идет, сударыня! Берегитесь!
— Даже если пожар охватит этот дом с крыши до
фундамента, — возразила она, — я погибну в пламени, но не допущу, чтобы мои
благочестивые побуждения смешивали с жадностью и корыстью убийц!
Риго издевательски щелкнул пальцами прямо ей в
лицо.
— Тысяча гиней злополучной красотке, которую
вы, не торопясь, свели в могилу. Тысяча гиней младшей дочери покровителя этой
красотки, если до пятидесяти лет у него родится дочь, а если не родится, то
младшей дочери его брата по достижении ею совершеннолетия — «в память
бескорыстного покровительства, оказанного им некогда одинокой сироте». Две
тысячи гиней! А? Дойдете вы наконец, до них или нет?
— Этот покровитель… — исступленно начала было
она, но он перебил ее.
— Называйте имена! Говорите прямо: мистер Фредерик
Доррит! Без обиняков!
— Этот Фредерик Доррит был всему причиной. Не
занимайся он музыкой и не будь его дом, в дни его молодости и достатка,
постоянным прибежищем певцов, музыкантов и других подобных им детей Тьмы,
привыкших отворачиваться от Света, эта девушка осталась бы тем, чем была, и не
стремилась бы подняться на высоту, с которой все равно сорвалась. Так нет же.
Тот самый бес, по наущению которого Фредерик Доррит возомнил себя человеком
невинных и благих побуждений, уверил его, что он сделает доброе дело, если
поможет бедной девушке, которую природа наделила хорошим голосом. Он стал
давать ей уроки. И тут ее встретил отец Артура, который, идя суровой стезей
добродетели, давно уже втайне тянулся к дьявольской приманке, именуемой
искусством. Вот как случилось, что по вине Фредерика Доррита безвестная сирота,
будущая певичка, одержала надо мной победу, и я была обманута и унижена! — то
есть, нет, не я, — спохватилась она, и краска бросилась ей в лицо, — а тот, кто
много выше меня! Не обо мне, грешной, речь!
Иеремия Флинтвинч, который незаметно
подвинчивался все ближе к ней и теперь стоял совсем рядом, скорчил при этих
словах особенно противную гримасу и поочередно поджал обе ноги, как будто от
услышанного у него под гетрами забегали мурашки.
— Наконец, — продолжала миссис Кленнэм, — ибо
я подхожу к концу и больше ничего ни говорить, ни слушать об этом не намерена
(осталось только оговорить условия сохранения тайны между нами четверыми), —
наконец, когда я утаила эту приписку, что было сделано с ведома отца Артура…
— Но не с его согласия, как вам известно, —
вставил мистер Флинтвинч.
— А разве я сказала, что с его согласия? — Она
вздрогнула, неожиданно увидев Флинтвинча так близко, и, слегка отстранившись,
смерила его подозрительным взглядом. — Вы столько раз были свидетелем наших
споров, когда отец Артура требовал, чтобы я предъявила приписку, а я не
соглашалась, что, скажи я так, вам бы ничего не стоило уличить меня во лжи. Но,
утаив бумагу, я ее не уничтожила, а много лет хранила здесь, у себя. Поскольку
все состояние Гилберта перешло к отцу Артура, я в любую минуту могла сделать
вид, будто только что нашла ее, и передать эти две тысячи по назначению. Но,
во-первых, это значило бы пойти на прямую ложь (и тем обременить свою совесть),
а во-вторых, за все время, что я томлюсь здесь, мысли мои не изменились, и я не
видела причин для такого поступка. Это была награда за то, что заслуживало
кары, — ошибка старческого слабоумия. Я лишь исполнила долг, предписанный мне
свыше, и с тех пор несу ниспосланный мне свыше крест. В конце концов бумага
была уничтожена у меня на глазах (так по крайней мере я думала), но в то время
мать Артура давно уже лежала в могиле, а ее покровитель, Фредерик Доррит, по
воле провидения стал нищим и полубезумным стариком. Дочери у него не было. Я
разыскала его племянницу, и то, что я сделала для нее, лучше денег, которые все
равно не пошли бы ей впрок. — Помедлив с минуту, она добавила, как бы обращаясь
к часам: — Эта девушка ни в чем не виновата, и, может быть, я не забыла бы
принять меры, чтобы после моей смерти деньги достались ей. — Затем она умолкла,
не сводя с часов задумчивого взгляда.
— Позвольте напомнить вам одну маленькую
подробность, дражайшая миссис Кленнэм, — сказал Риго. — В тот вечер, когда наш
милый арестант — мой друг и собрат — вернулся из чужих краев, эта интересная
бумажка еще находилась в вашем доме. Позвольте напомнить и еще кое-что. Певчая
птичка, которой вы подрезали крылья, долгое время сидела в клетке под
присмотром выбранного вами стража, личности, хорошо известной этому старому
каверзнику. Не попросим ли мы, чтобы старый каверзник рассказал, когда он в
последний раз видел упомянутую личность.
— Об этом я вам скажу! — воскликнула Эффери,
откупорив свой рот. — Я и это видела во сне, в самом первом моем сне. Иеремия,
если ты сделаешь хоть шаг, я так закричу, что у собора святого Павла услышат!
Личность, о которой говорит этот человек, — родной брат Иеремии, его близнец;
он приходил сюда после приезда Артура, глубокой ночью, и Иеремия своими руками
отдал ему эту бумагу, вместе с другими, в железной шкатулке, которую он унес с
собой… На помощь! Убивают! Спаси-и-те!
Мистер Флинтвинч бросился было на нее, но Риго
перехватил его по дороге. После короткой борьбы Флинтвинч сдался и мрачно
заложил руки в карманы.