Провидец Энгельгардт - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Антонов cтр.№ 40

Крестьянин, как человек неэкономический, из последних сил держался за свой земельный надел, хотя любой экономист доказал бы ему убыточность такого подхода. Доход с надела был ниже той зарплаты, какую крестьянин получал бы, продав свою землю и став батраком. Но, оставшись без земли, он переставал быть членом общины и выпадал из сложной системы связей в ней, гарантирующих ему право на жизнь. Приватизация земли, купля-продажа наделов вела к «раскрестьяниванию» крестьянства, к образованию того самого безземельного кнехта, без которого немыслим аграрный строй, основанный на фермерстве. А на этот путь толкали крестьян и государство, и воспитанные на западной культуре помещики, и экономисты, для которых прибыль была высшим критерием эффективности хозяйства. Так в жизни русского крестьянства столкнулись между собой экономика жизни и экономика прибыли, или, по Аристотелю, экономика и хрематистика.

Когда кому-нибудь из крестьян нужна помощь односельчан, он приглашал их на «толоку». Как уже отмечалось выше, «работа «из чести», толокой, производится даром, бесплатно; но, разумеется, должно быть угощение, и, конечно, прежде всего водка… «Толочане» всегда работают превосходно, особенно бабы, – так, как никогда за подённую плату работать не станут…».

Может быть, потому так хорошо работают крестьяне на толоке, что это всё-таки разновидность «общего дела», которого всегда жаждет русская душа, пусть и не всенародного, а пока лишь в рамках одной деревни?

И ещё один ответ Энгельгардта своим оппонентам заслуживает внимания. Он утверждал, что властолюбия среди крестьян не наблюдалось, да и не очень верили они в новые земские учреждения:

«Крестьянам всё равно кого выбирать в гласные – каждый желает только, чтобы его не выбрали». Зато в делах, прямо их касающихся, крестьяне очень тщательно следили за тем, кому поручается та или иная должность. Так, деревня, взявшая в аренду имение у помещика, для охранения построек, зерна и пр. нанимает как бы старосту, причем выбирает его не из своей среды, но на стороне, чтобы это был действительно сторонний человек, не имеющий ничего общего с членами артели, чтобы не потакал своему куму или свату в ущерб благосостоянию остальных членов общины».

Энгельгардта поражала, когда он слышал мужицкие рассуждения на сходках, – «свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто всё, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил всё, что полагается, спокоен. Ну, а мы зато ничего не платим». (Имеется в виду то, что основное налоговое бремя тогда ложилось на крестьян.) Правда, политические суждения мужика были часто настолько далеки от реальности, что их вроде бы и опасаться властям было нечего.

Тёмным, невежественным крестьянам был присущ глубокий и искренний патриотизм, находивший такие формы проявления, которые оставались незамеченными или непонятыми людьми из интеллигентного общества. Особенно это проявилось во время русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Тогда «от мужиков можно было услышать: «Оно там что Бог даст, а нужно до Костиполя дойти… вот только бы Китай поддержал… Никакой ненависти к турку, вся злоба на неё, на англичанку (а, чтобы её одолеть, надо в свою веру перевести). Турка просто игнорируют, а пленных турок жалеют, калачики им подают». Это – мужики и барыни, а мещане, купцы, чиновники-либералы пленных и побить бы готовы. И если чиновный Петербург боялся начинать войну, то мужик не страшился: «Неужто ж наша сила не возьмёт, когда на рукопаш пойдёт?»

Энгельгардт признаётся, что и сам поддался таким настроениям:

«Разговорились с соседом-помещиком. Его, только что возвратившегося из-за границы, видимо, поразила происшедшая во всём перемена. Разумеется, разговор тотчас же зашел о войне. Помещик, находившийся еще под влиянием заграничных и петербургских впечатлений, высказывал сомнение в успехе. Я же нисколько не сомневался, говорил с энтузиазмом, доказывал, что, когда люди сражаются за идею, они всегда побеждают… что тут дело не в более или менее усовершенствованном оружии, что и набранная от сохи мужицкая рать, вооруженная топорами, одержит верх. Становой, хотя и не горячился так, как я, но, как начальство, тоже меня поддерживал. Сосед приводил обыкновенные доказательства о молодости солдат, а я сыпал примерами из французских войск прошедшего столетия…

– А Дунай?

– Дунай. Этакие-то не перейдут! – указал я на ввалившуюся в комнату толпу здоровых, молодых солдат, которые, промёрзнув в холодных вагонах, забежали погреться и, потопывая ногами, окружили солдатский стол с водкой. – Этакие-то не перейдут! Вы посмотрите только на них! И Дунай перейдём, и Балканы, и турецкую землю заберём, и Константинополь возьмём. Может, и побьют нас вначале, но в конце концов всё заберём.

– Ну, положим, – согласился сосед, – что турок разобьем, но уж Константинополь не возьмем – этого Европа никогда не дозволит. Вы прочитали бы только, что пишут, что говорят за границей.

– И Европу расколотим! И в Европе мужик будет за нас. Кто пишет против нас? Английские, немецкие, венгерские, турецкие баре. Вот кто пишет, а мужик и в Европе за нас будет».

Ну, а в споре с соседом, думается мне, Энгельгардт был неправ. Долго ещё русские не могли усвоить предупреждение Н.Я. Данилевского насчёт того, что Европа – это вечный враг России. Не дал бы Запад России взять Константинополь. И не одни баре Запада враждебно относятся к России, но и «мужик в Европе» тоже. Выше было показано, как маркиз де Кюстин откровенно написал, что ненавидит Россию, её правительство и всё её население, и это его чувство раздело большинство жителей Европы. И в СССР до 22 июня 1941 года многие ещё верили, что германский «мужик», пролетариат, в случае нападения Гитлера на Страну Советов поднимется и повернёт штыки против нацистской власти. Дорого нам тогда обошлась эта вера. Но вернусь к русско-турецкой войне: «Кастиполя не взяли. Недоумение какое-то было. Появились раненые воины. Пошло ликование. Недоумевают, но все чего-то ждут, на что-то надеются…»

Зря надеялись. Война, затеянная авантюристами, кончилась как-то странно. Русские войска подошли к Константинополю, но весь Запад восстал против России, посыпались угрозы совместной его акции против нашей страны. Россия потеряла около 25 тысяч солдат и офицеров убитыми и умершими от ран и более 55 тысяч ранеными. Война дорого обошлась России и в финансовом отношении. В этом состоянии противостоять давлению стран Запада она не могла. Мирный договор, заключённый в Сан-Стефано, был в целом выгоден для России. Но враждебно настроенные по отношению к России западные державы потребовали созыва европейского конгресса в Берлине, на котором договор был пересмотрен в худшую для нас сторону. Так что недоумение русских людей по поводу странных итогов войны можно было понять. Но это не ставит под сомнение их патриотизм:

«Казалось бы, можно ли интересоваться тем чего не знаешь, – спрашивает Энгельгардт, – можно ли сочувствовать войне, понимать её значение, когда не знаешь, что такое Царьград?