Военная контрразведка: Тайная война - читать онлайн книгу. Автор: Николай Лузан cтр.№ 7

В 1929 году Сосновскому поручили возглавить контрразведку в полномочном представительстве Белорусского военного округа, а позже в Центрально-Черноземной области.

С 1934 года он работал на ответственных должностях в центральном аппарате в Москве, а потом в Саратове.

На всех этих участках Игнатия Игнатьевича отличали высокий профессионализм в работе и уважительное отношение к соратникам. Об этом свидетельствовали его оперативно-служебные характеристики. В них отмечалось, что Сосновский — «…образцовый оперативник и серьезный руководитель… Прекрасно знает работу с агентурой, особенно по линии шпионажа… Политически развит и по личным качествам весьма способный… Хороший товарищ и примерный большевик».

Шли годы. Старая гвардия революционеров постепенно уступала место молодым и не сомневающимся в слове Вождя аппаратчикам. Над страной поднималась мрачная тень большого террора. Прежние заслуги уже ничего не стоило на весах новых советских вождей. Расчищая дорогу к «сияющим вершинам коммунизма» от несогласных и сомневающихся, они взялись за косу массовых репрессий. Всеобщий страх и подозрительность поселились в каждом доме и каждой семье. Прошлое било по творцам революции.

Активная работа Сосновского в далеком 1920 году против ПОВ «стараниями» руководства польской секции Коминтерна теперь обернулась против него самого. Репрессии, начавшиеся в их среде, они связывали с деятельностью Сосновского, «умело замаскировавшегося агента Пилсудского, пробравшегося в органы госбезопасности для исполнения разведзаданий», и «сигнализировали» об этом в партийные и другие советские инстанции.

По мере того как ширился круг арестованных поляков-коминтерновцев, все больше подобных заявлений на Игнатия Игнатьевича поступало руководству НКВД. В то время и в той ситуации, которая сложилась к концу 1936 года, когда в органах госбезопасности безжалостно «били своих, чтобы чужие боялись», судьба Сосновского была предрешена.

«Верный сталинский нарком» Николай Ежов «каленым железом выжигал измену» и в первую очередь среди чекистов. Его усилиями и усилиями услужливых подручных множились «заговоры» различных подпольных организаций: «Троцкистско-зиновьевского террористического центра», «Московского центра», «Ленинградского центра», «Правотроцкистского блока» и других. «Польский заговор» вполне укладывался в схему очередного «заговора», родившегося в воспаленном мозгу Ежова.

В декабре 1936 года заместитель начальника УНКВД по Саратовскому краю комиссар государственной безопасности 3 ранга И. Сосновский был арестован на рабочем месте. Ему предъявили стандартное обвинение в шпионаже в пользу польской разведки. Вслед за ним в тюремные камеры отправились и другие видные соратники-чекисты: его супруга, ответственный сотрудник центрального аппарата Главного управления государственной безопасности Ю. Пшепилинская, начальник УНКВД по Саратовскому краю Р. Пиляр, бывший руководитель контрразведывательного отдела ОГПУ Я. Ольский.

В течение трех месяцев следователь Фельдман «гуманными способами» пытался склонить Сосновского к «признательным показаниям». Тот все отрицал, и тогда терпение наверху лопнуло. Сосновский вписывался, как нельзя кстати, еще в один «заговор» — «заговор» некогда «верного сталинского наркома» НКВД Г. Ягоды, арестованного 28 марта 1937 года по обвинению в участии в «правотроцкистком блоке и подготовке террористического акта против тов. Сталина».

С того дня время бесед с Игнатием Игнатьевичем закончилось. За него взялись костоломы Ежова — следователи Минаев и Радин. Жестокие побои, после которых его на руках приносили в камеру, лишение сна и изматывающие, продолжавшиеся по нескольку суток непрерывные допросы превратили некогда пышущего здоровьем красавца мужчину в дряхлого старика.

Полтора месяца он стойко держался и отрицал нелепые обвинения в участии «в разветвленной, поразившей почти все советские военные и партийные учреждения «Польской организации войсковой». Но показания других арестованных не оставляли ему выбора. Продолжать и дальше терпеть невыносимые муки, которые ему причиняли следователи-садисты, было выше человеческих сил. В мае 1937 года Сосновский «заговорил». Пытки отменили. Это была последняя «милость» палачей. 15 ноября 1937 года по решению коллегии НКВД СССР Игнатий Сосновский был расстрелян.

Что он чувствовал в те последние мгновения своей земной жизни? Облегчение? Горечь? Сожаление? Или выжженную пустоту в душе? Об этом нам не суждено знать. Был ли ошибочным тот его шаг в далеком двадцатом году, когда он принял «честное слово» Дзержинского как пропуск в новую, тогда представлявшуюся очень многим будущую счастливую жизнь? Одно можно суверенностью сказать: советская власть 1937 года совершенно не походила на ту, ради которой поручик польской армии отказался от родины, фамилии и своего прошлого. Сделал он это с надеждой на будущее, в котором, как ему казалось, «честное слово» будет иметь туже цену, что и при Дзержинском.

Спустя 20 лет, в 1958 году, честное имя Игнатия Сосновского было восстановлено. Его посмертно реабилитировали.

Снежная, с трескучими морозами зима 1941 года недолго продержалась в Маньчжурии. В конце февраля подули теплые ветры со стороны Южно-Китайского моря и принесли с собой раннюю оттепель. Небо очистилось от свинцовых туч, и под лучами солнца из-под снежных шапок проклюнулись рыжими макушками маньчжурские сопки.

К середине марта о зиме напоминали лишь съежившиеся серые клочки снега в глубоких распадках сопок. Весна заявляла о себе с каждым днем все более властно и торопила приход лета.

Прошло еще несколько недель. Южные склоны сопок заполыхали нежно-голубым пламенем фанфына-лазурника. Пригороды Харбина, расположенные ниже по течению реки Сунгари, окутались бело-розовым туманом цветущей вишни, сирени и напоминали один огромный сад.

Этот бурный приход весны мало радовал русских и китайцев, разделенных скованным ледяным панцирем Амуром. С наступлением дня лед начинал угрожающе потрескивать. В верховьях реки зарождался грозный гул и словно предвестник будущих великих потрясений наполнял сердца людей предчувствием большой беды. Свыше тридцати советских дивизий, глубоко зарывшись в землю и ощетинившись мрачными глазницами амбразур дотов, со дня на день ждали изготовившегося к внезапному прыжку на Дальний Восток «японского самурая».

Харбин в те дни напоминал клокочущий вулкан. Вооруженная до зубов 700-тысячная Квантунская армия только и ждала приказа, чтобы прорвать границы марионеточного государства Маньчжоу-Го и обрушиться всей своей мощью на советские приграничные поселки, а затем на весь Дальний Восток. В воздухе витало тревожное ожидание близкой войны и большой крови. Об этом говорили, уже не таясь, не только в штабе армии, казармах, мостовых ресторанчиках, но и на главной харбинской брехаловке — на оптовом рынке в порту.

Перед гостиницами, у железнодорожного вокзала и в речном порту с раннего утра и до позднего вечера терлись личности сомнительного вида. Отпетые мошенники, ловкие карманники и даже дерзкие налетчики предпочитали держаться от них подальше. Наметанным взглядом и особым, выработанным с годами чутьем они улавливали этот стойкий, несущий угрозу запах полицейской ищейки. Его не могли перебить аромат дорогого одеколона и папирос, скрыть добротный европейский костюм или замызганная китайская дабу. Их гончую породу выдавали липкие и цепкие взгляды, вкрадчивые кошачьи движения и незапоминающиеся физиономии. Филерская служба японской жандармерии не знала покоя ни днем, ни ночью. Охота на коммунистических агентов была в самом разгаре.