— Да… Понимаю. Но что же им нужно было оттуда вынести? Картину? Что на ней могло быть такого важного?
Барнеби допил свой виски и откинулся на спинку кресла, не зная, как лучше сформулировать ответ на этот вопрос. Он представил картину, вспомнил возглас Троя: «Но кто это?!» Вспомнил тот почти физически ощутимый удар в солнечное сплетение, который почувствовал, взглянув на мольберт. Он вполне понимал недоумение Троя. Потому что Кэтрин Лэйси на этом холсте была практически неузнаваемой. Это была самая эротичная картина из всех, что ему приходилось видеть. Девушка изображалась распростертой на двуспальной кровати, и каким-то образом чувствовалось, что художник запечатлел момент после секса. И при этом в манере не чувствовалось отстраненности или расслабленности. Холст дышал энергией. Кожа модели лоснилась от пота; руки и ноги были напряжены, словно она готовилась соскочить с картины. В ней виделось что-то хищное. И что-то слегка злобное. Барнеби пришло на ум сравнение с самкой богомола, манящей и смертельно опасной. Женщина на картине казалась во всех смыслах больше, чем та Кэтрин, которую он знал. Крепкая, сильная шея, налитые груди, прекрасный изгиб живота…
Но возглас Троя вызвало лицо на портрете. Это было лицо менады. Влажные яркие губы растянулись в жестокой улыбке — жадной, влекущей и яростной. Глаза сверкали похотливым удовольствием. Узнаваемы были только волосы, да и те словно жили собственной жизнью, сплетаясь и извиваясь, словно змеи в логове. Барнеби казалось, что в любой момент она может спрыгнуть из холста и сожрать его.
Мисс Беллрингер повторила свой вопрос. Барнеби, сознавая, что воспоминания заставили его покраснеть, наконец ответил:
— Это был портрет его сестры, при взгляде на который оставалось мало сомнений в истинной природе их отношений.
«Ничего удивительного, — подумал он, — что узкая кровать всегда выглядела нетронутой и аккуратной. Вероятно, она вообще не ложилась на нее с тех пор, как уехала миссис Шарп». И теперь он понимал, почему Кэтрин не перебралась в другую спальню, которая была просторней, чем ее собственная.
— Какими изобретательными они были. И к какому страшному концу пришли.
— Да. Как это ни странно, мой сержант еще в начале расследования сказал кое-что, что могло бы послужить подсказкой, если бы только у меня хватило сообразительности обратить на это внимание. Он заметил, что миссис Лесситер никогда не упускает случая сказать что-нибудь нелицеприятное о Лэйси, и произнес: «Это будет не впервые, когда замужняя женщина на людях делает вид, что терпеть не может своего любовника, чтобы запудрить всем мозги».
— Они выглядели весьма убедительно.
— Угу. Но был один эпизод, с которым я застрял. Мы с Троем…
— Этот молодой человек мне все равно не слишком симпатичен.
Барнеби неопределенно улыбнулся и продолжал:
— Мы шли по дорожке к коттеджу «Холли» и стали невольными свидетелями страшной ссоры между Лэйси. И потом, когда я решил, что они виновны, я никак не мог увязать этот кусок с общей картиной. Зачем продолжать разыгрывать без свидетелей ту же пьесу, которая предназначалась исключительно для публики? Это выглядело совершенно бессмысленным. Я даже боюсь, что эта сцена замедлила мое приближение к верным выводам. Но когда мы возвращались из Сент-Леонардса, я заметил, как мой сержант глядит в зеркало заднего вида, и понял, что та сцена была разыграна специально для меня. Потому что, несмотря на то что мы находились за высокой изгородью и не могли их видеть, они заметили нас благодаря зеркалу, которое установлено рядом с парковкой.
После длительной паузы мисс Беллрингер проговорила:
— Так значит… это он и был? Последний кусочек головоломки?
Барнеби осушил свой бокал и спрессовал последние остававшиеся на тарелке крошки пирога в аккуратный комок. Ему казалось, что прошло гораздо больше двух недель с того момента, как его собеседница впервые появилась у него в кабинете, роясь в своей необъятной сумке и глядя на него блестящими глазами. Что это она только что сказала? Последний кусочек? Наверное, так оно и есть. А смутное ощущение, что где-то все-таки остался какой-то свободный конец, проистекает только из его врожденной неспособности поверить в аккуратность природы.
Говорить больше было не о чем. Он встал. Люси поднялась следом за ним и протянула ему руку.
— До свидания, господин старший инспектор. Мне было очень интересно с вами работать. Просто не представляю, как теперь смогу вернуться к обычному скучному времяпрепровождению.
Барнеби пожал ей руку и абсолютно искренне ответил:
— Не могу поверить, что рядом с вами что-то способно долго оставаться скучным.
На пути к стоянке, где он оставил «орион», показалось приходское кладбище, он замедлил шаг и в конце концов развернулся и зашел туда. Обогнув церковь, инспектор проследовал через проем в зеленой изгороди к тому месту, где на фоне травы выделялась желтая глина свежих могил.
Одна была завалена цветами, все еще свежими и яркими; на другой венки уже убрали, оставив лишь вазу с темно-красными розами, источавшими легкий сладковатый аромат. Простой каменный памятник уже установили. На нем значилось:
«ЭМИЛИ СИМПСОН
Дорогая подруга
1906–1987»
Барнеби постоял в тени тисов и послушал грачиный галдеж, потом повернулся и быстро зашагал прочь.
Обед подходил к концу. Калли привезла с собой просто неприличное разнообразие всяческой еды. Чешуа из курицы. Брокколи. Свежие помидоры. Кресс-салат. Здоровенный ломоть глочестерского сыра и лимонный пирог. И коробочку итальянских конфет, чтобы посмаковать с кофе. Желудок Барнеби, разрывающийся между недоверием и восторгом, тихонько урчал.
Калли вылила себе в бокал последние капли «Кот де Гасконь» и провозгласила:
— Ну, за нас с вами!
— А я бы выпил за Беатриче, — отозвался Барнеби. Калли как раз заканчивала репетировать эту роль в спектакле «Много шума из ничего» и даже на длинные каникулы отказалась уезжать из Кембриджа, чтобы иметь возможность сыграть ее.
В ее манере одеваться вроде бы несколько снизился градус экстравагантности, хотя она по-прежнему выглядела нарочито театрально. На этот раз дочь явилась домой в мужском костюме с жилетом, сшитым на заказ в стиле начала пятидесятых из ткани в серо-белую полоску. Ее волосы, цвета тернового джина, были подстрижены «под мальчика». К лацкану пиджака был прицеплен монокль. Она выглядела агрессивно, сексуально и, из-за своего юного возраста, очень трогательно. Барнеби подумал, что она, кажется, немного смягчается. Он не обсуждал с Джойс завершение дела Симпсон, специально дожидаясь приезда Калли, чтобы за семейным обедом рассказать все сразу обеим. Дочь выслушала его очень благосклонно, внимательно и задумчиво. А сейчас Джойс напомнила об этом.
— Мне всегда казалось, что… м-м-м… такого рода вещи… ну, понимаешь… происходят только в… ну как сказать… в бедных семьях.