Терки начались в тот день, когда Джон вернулся, в тот миг, когда я выбралась из бассейна. Кэрриг не простил, что бросила его, чтобы увидеть Джона. С тех пор держится холодно и больше мне не доверяет. Но и уйти не дает. Парни вроде Кэррига, те, что играют в лякросс и терпят издевательства тренеров, хотят, чтобы все было официально, победители и побежденные. Поэтому он здесь, похрустывает последними кусочками льда и отпускать меня отказывается.
— Извини, я в последнее время занята. Взяла несколько дополнительных смен. Нью-Йорк, знаешь ли, город дорогой. И потом, уровень мой оставляет желать лучшего. Надо подтянуться по художке.
Он смотрит под ноги, улыбается. Улыбочка дрянная.
— Точно. Ты у нас вся такая занятая.
— Не знаю, что ты хочешь этим сказать. Я говорю как есть.
— Я не дурак, Хлоя.
— Кто сказал, что ты дурак?
Он кусает губу. Никогда не видела, чтобы Кэрриг плакал. Тянусь к нему рукой, но он ее отталкивает.
— Прекрати ссылаться на занятость. Просто скажи.
— Сказать что?
Он смотрит на меня, и его глаза, кажется, готовы взорваться вот здесь, в патио.
— Это все гребаный Джон, — хрипло говорит Кэрриг. — Просто скажи, признайся.
— Между мной и Джоном ничего нет.
Он сжимает пустую чашку.
— Просто скажи. Скажи, что ты меня кинула.
Не хочу это говорить. Хочу, чтобы Кэрриг отказался от меня. Чтобы промаршировал на парковку, стер мой номер и послал меня куда подальше. У него дрожит левая нога. Горят щеки. Будет страдать и злиться, но первым не уйдет.
— Это потому, что я забросал яйцами его дом?
— Что? Что ты сделал?
Кэрриг играет желваками. Думал, что я знаю. Теперь знает, что не знала. А я уже представляю, как он бросает сырые яйца в дом Джона. Вижу, как по стеклу стекают желтки. Тру глаза.
— Это была шутка, — говорит он.
— Кэр, яичный белок обладает коррозийными свойствами. Ты можешь причинить реальный ущерб.
— Я всего лишь бросал яйца в дом.
— Нет, не всего лишь.
— Да, Хлоя. И ты ведь тоже можешь делать гадости. Давай, скажи.
Он не ругается, не топает ногами. Просто уходит.
Я смотрю ему вслед. Кэрриг врывается на парковку, не глядя по сторонам, пробегает мимо грузовика, показывает средний палец водителю и рвет на себя дверцу. Такой мелочной я никогда еще себя не чувствовала. Такой всесильной и ответственной, такой плохой. Пытаюсь написать Джону, но не могу найти нужных слов. Как сказать, что все кончено, когда для начала нужно признать, что все случилось?
Прошло несколько недель, прежде чем я пожаловала к Ноэль с кейк-попами
[20] и фраппучино
[21].
— Ты кто? — спрашивает она, оглядывая меня с головы до ног.
— Перестань. Люди работают.
Ноэль берет фраппучино.
— Итак, как дела в Джонландии?
Теперь у нее это так называется. Спросить, как Джон, она не желает.
— У него все замечательно. Как обычно. Мы разговариваем обо всем на свете, иногда переписываемся, болтаем или находим какой-то фильм и смотрим. А потом глядь — на часах уже четыре.
Она смотрит на меня в упор.
— Давай кое-что уточним. Ты порвала с Кэрригом, но вы по-прежнему только разговариваете? Господи, я думала, к этому времени дела продвинутся немного дальше.
— Прекрати. Ты же знаешь, как все сложно.
— Вы хотя бы в кино ходите?
— У него ПТСР. Посттравматическое стрессовое расстройство.
— Подожди-ка. Когда ты в последний раз вообще выходила куда-то с парнем?
Я не отвечаю, потому что ответ она знает сама. Знает, что Джон никуда со мной не выходит. Она говорит, что не злится на меня, но злится из-за меня. Закатывает глаза.
— То есть ты для него антистрессовое одеяло. Ты даже выглядишь по-другому. Рисованием-то еще занимаешься? Или строчишь эсэмэски по двадцать четыре часа в сутки и без выходных?
— Да, рисую, — бросаю я.
Ноэль качает головой. Знает, что я вру.
— Чушь. Он жив-здоров. И мне нисколечко его не жалко. Никакие инопланетяне его не похищали, опыты над ним не проводили.
— Ноэль…
Она делает большие глаза.
— А что, проводили?
И вот так всегда. У нее даже тон меняется — все под вопросом, все вызывает сомнение. Хочет знать, о чем мы разговариваем. Я рассказываю, ничего не скрываю. Прошлым вечером мы несколько часов занимались тем, что сравнивали концертные версии песни «Way It Goes» от «Hippo Campus»
[22].
— Нет, — говорит она. — О чем вы говорите?
Я понимаю, чего хочет подруга, потому что и сама хочу того же. Ей нужны детали, то, что доверяют лучшему другу, его кошмары, то, о чем не пишут в газетах. Но мне нечего ей предложить, и слова, которые я произношу, отзываются болью во мне самой.
— Об этом мы пока не говорим.
Я отвожу глаза. Знаю, это, конечно, странно, что Джон не рассказывает о случившемся. Он как будто постоянно пытается доказать, что с ним все в порядке, что он — нормальный. Мы говорим обо мне, о моих занятиях, о его убежденности в том, что нет ничего выше концерта «Hippo Campus» в «Вэллибар» в Финиксе, Аризона, 7 мая, 2016 года. Но о себе Джон не рассказывает.
— Это облом, — говорит Ноэль. — Ты кинула Кэррига, но даже не видишься с Джоном. Не понимаю я этот синдром придверного коврика.
Меня такое определение задевает.
— Я не половичок.
— Нет? Тогда почему Джон сейчас не здесь? Разве не странно, что ты совсем его не видишь?
Нет в жизни моментов хуже, чем те, когда ты и знаешь, и не знаешь. День за днем я прошу его прийти на телемарафон «Бывает и хуже», но он отказывается и раз за разом заводит одну и ту же песню, увещевая меня прочитать ту книжку, «Ужас Данвича». Я не спрашиваю, почему он не хочет даже просто прогуляться со мной. Наши отношения всегда держались на том, что мы понимали друг друга без слов и объяснений. Я не хочу его понукать. Говорить с Ноэль о Джоне мне тоже не хочется, и я обрываю ее словами, которые уже не могу взять обратно.
— Думаю, с твоим кавалером тоже не все просто.
Получается гадко и недостойно. Обычно в таких случаях Ноэль берет телефон и теребит волосы. Сейчас — молчание. Знаю, что надо бы извиниться, сказать, что она права, что да, его нежелание видеться изводит меня. Но оттого, что ты признаешь и назовешь вслух то, что разбивает тебе сердце, легче не станет. Я просто твержу себе, что вот завтра он появится и что завтра же я буду рассказывать Ноэль о нашем первом поцелуе и все будет в порядке.