Мотивация человека - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Макклелланд cтр.№ 67

В главе 12 мы покажем, что теория Шехтера и Зингера имеет некоторые недостатки и что существуют другие разумные объяснения результатов исследования Даттона и Арона. Одно из них зиждется на теории взаимного подавления Соломона. Соломон бы сказал, что страх, возникающий в результате пересечения неустойчивого моста (как и вызываемый спортивными прыжками с парашютом), вызывает противоположную (т. е. позитивную) эмоцию. Концепция Соломона позволяет объяснить, почему мужчины вообще проходили по подвесному мосту: им хотелось получить удовольствие, следующее за переживанием страха. Теория Шехтера и Зингера, по сути дела, не помогает нам понять, вследствие чего люди принимают решение пойти по неустойчивому мосту, в то время как в их распоряжении есть устойчивый. Однако и теория Соломона не может объяснить, почему после прохождения моста мужчины испытывают именно сексуальное возбуждение, а не, скажем, чувство восторга, аналогичное возникающему после прыжка с парашютом. Наконец, результатам рассматриваемого нами эксперимента можно дать очень простую интерпретацию: подобно детям, взрослые переживают сексуальное возбуждение при раскачивании, вибрировании тела и т. д. Желая получить сексуальное удовольствие, мужчины идут по «прыгающему» мосту. Присутствие же женщины-экспериментатора подкрепляет их сексуальное возбуждение. Несмотря на данные, полученные Динстбайером (Dienstbier, 1979) в ходе дальнейших исследований, представляется маловероятным, что страх, вызванный в отсутствие ритмичных телодвижений, всегда усиливает сексуальное возбуждение мужчин, контактирующих с женщинами (хотя однозначные выводы на этот счет делать пока рано).

Импринтинг и привязанность

Неизвестно, каким именно образом естественный мотив контакта приводит к появлению социальных привязанностей, но очевидно, что существует переход от физических стимулов к социальным источникам стимуляции. Один из подходов к изучению данного перехода подразумевает исследование привязанностей, формируемых низшими животными. В качестве примера можно привести эксперименты Харлоу, который наблюдал за детенышами макаки-резус, формировавшими привязанности к своим матерям или тряпичным «суррогатным» матерям (о развитии привязанности свидетельствовал, в частности, плач оставшихся в одиночестве детенышей обезьян). Даже новорожденные утята начинают ходить за матерью или любым движущимся объектом, попавшим в поле их зрения. Данный феномен называется импринтингом («запечатлеванием»): в течение определенного сенситивного периода развития вид движущегося объекта оказывается для утенка естественным стимулом и запечатлевается в его психике.

Некоторые психологи, прежде всего Боулби (Bowlby, 1969), считают, что человеческие младенцы тоже запечатлевают образ основного опекуна (обычно, но не всегда, матери), причем механизмы человеческого импринтинга очень похожи на механизмы, заложенные в низших животных. Младенец выражает привязанность, цепляясь за мать, улыбаясь ей, следуя за нею, сося ее грудь, крича и, возможно, стараясь установить контакт глазами. Выбор конкретных способов выражения привязанности зависит от специфики ситуации, но цель у любого из них одна — приблизить к себе мать Согласно теории привязанности, в цеплянии за мать и в соответствующем стремлении к тактильному контакту нет ничего первичного (Ainsworth, 1973; Bowlby, 1969; Sroufe & Waters, 1977). Таким образом, возможно, что, следуя за Фрейдом и сводя все развитие привязанностей к первичному удовольствию от контакта, мы совершаем ошибку чрезмерного упрощения. То есть помимо естественного мотива контакта, у нас может быть другой естественный (или приобретаемый практически сразу после рождения) мотив такого же плана, основанный на позитивной эмоции, которая возникает при нахождении рядом с другим и при гармоничном взаимодействии с ним. (См. результаты исследования Кондона, рассмотренные нами в главе 9.)

Впрочем, Каган, Керсли и Зелазо (Kagan, Kearsley & Zelazo, 1978) дали несколько другую интерпретацию феномена привязанности в целом и, в частности, сепарационной тревоги (дистресса при разлучении), которую младенцы обычно начинают демонстрировать примерно в восьмимесячном возрасте, плача при уходе основного опекуна. Существование такой тревоги можно истолковать как признак младенческой привязанности к матери (в животном мире это проявляется в жалобном призыве брошенных утят или плаче оставшихся без матери обезьянок и т. д.). Однако плач совсем не обязательно свидетельствует о существовании привязанности (Kagan et al., 1978). Ребенок может заплакать и от того, что комнату покинул малознакомый ему человек, к которому он не сформировал прочной привязанности. Иногда дети плачут при виде вошедшей в комнату матери и не плачут, когда мать покидает их, оставив в знакомой обстановке (например, в детской комнате родного дома). «Основной недостаток интерпретации феномена сепарационной тревоги с позиции теории развития привязанностей (как детерминанта развития привязанностей) заключается в том, что, согласно этой теории, надежность привязанности зависит от доступности матери» (Kagan et al., 1978). То есть, хотя в соответствии с концепцией привязанности надежность таковой прямо пропорциональна количеству времени, проводимому рядом с матерью, на самом деле те дети, которые часто разлучаются с матерями (в качестве примера можно привести малышей, посещающих детский сад), характеризуются нормальным развитием сепарационной тревоги. При уходе матери такие дети испытывают не меньшее страдание, нежели малыши, проводящие с матерью все время.

Каган и его коллеги считают, что сепарационная тревога появляется не в результате развития привязанностей, а вследствие актуализации мотива новизны, рассмотренного нами в данной главе. Они утверждают, что в возрасте примерно 7 месяцев ребенок овладевает способностью к пониманию значения ухода другого человека: «Во время и после ухода матери ребенок старается создать когнитивную структуру, позволяющую объяснить отсутствие матери, и пытается изменить такую ситуацию. Если ребенок не может сделать ни того ни другого, то он оказывается беззащитным перед внутренним и внешним хаосом» (Kagan et al., 1978). Неуверенность же вызывает в ребенке негативные эмоции (см. табл. 4.2). До семимесячного возраста младенец не включает уходы матери в свои объяснительные когнитивные схемы, и поэтому отсутствие основного опекуна не означает для него существенного отклонения от привычного хода событий. А примерно в 15 месяцев жизни нормальный ребенок уже не плачет при уходе матери, потому что теперь данное событие в целом согласуется с его ожиданиями. Другими словами, сепарационная тревога может рассматриваться как когнитивный феномен. Кроме того, данная интерпретация позволяет нам понять, почему ребенок может расстроиться из-за ухода малознакомого ему человека: ребенок огорчается не вследствие ухода незнакомца, а в результате активизации когнитивных схем, относящихся к ситуации ухода. Таким образом, тревогу вызывает скорее рассогласование реального и ожидаемого, а не нарушение привязанности.

Несмотря на то что концепция Кагана имеет ценность в области исследования сепарационной тревоги, с ее помощью невозможно дать прямое объяснение формируемым детьми позитивным привязанностям к значимым другим. Маленький Петер, о котором рассказывалось в главе 4, часто походил к матери, обнимал ее и прижимался к ней (отметим сходство поведения Петера и детенышей макаки-резус). Однако каким образом подобного рода действия превращаются в сложные социальные привязанности? Как красноречиво отметил Михаэль Льюис (цит. по: Henley, 1974), «сущность процесса социализации в смысле развития привязанностей или социального поведения заключается в переходе от проксимального модуса интеракции (т. е. от прикосновений, объятий и т. д.) к дистальному модусу взаимодействия (т. е. к улыбкам, вербализации эмоций и т. д.)».