Вести о Япан-острове в стародавней России и другое - читать онлайн книгу. Автор: Людмила Ермакова cтр.№ 53

Выбор псалмов, вероятно, тоже неслучаен, хотя и здесь говорить можно лишь предположительно. Псалом 116 в католической литургии включен в утреннюю молитву Литургии Часов и в Часослове носит название «Призыв хвалить Бога за Его любовь». Это, во-первых, самый краткий псалом в Псалтири — вероятно, немаловажное достоинство применительно к размерам документа. Во-вторых, надо думать, Мацеевского привлекло и содержание псалма, поскольку в нем сказано: «Хвалите Господа, все народы, прославляйте Его, все племена» — этот ярко выраженный «интернациональный аспект» мог показаться Мацеевскому как нельзя более подходящим к случаю.

Что же касается другого текста, то Псалом 92, «Хвалебная Песнь о величии Господнем — Хвалы Воскресенья 3-й недели», который Литургия Часов предлагает для вечерних восхвалений понедельника третьей недели, — один из наиболее часто цитируемых и толкуемых в богословской литературе псалмов, его нередко соотносят с Христом. О нем говорили и Ориген, и св. Августин, и св. Григорий Назианзин. Есть, конечно, соблазн попытаться связать по времени чтение этого псалма в литургии и дату встречи Мацеевского с японцами, однако прямых указаний на эту связь, разумеется, нет.

Следующий вопрос — чья именно рука взяла кисть, чтобы написать эти каллиграфические строки. Здесь с большой степенью вероятности можно утверждать, что японскую часть начертал Накаура Джулиан. Дело в том, что от периода пребывания посольства в Японии уцелел один текст, который до сих пор хранится в Ватикане: по пути обратно, 28 июня 1585 г., японцы прибыли в Венецию, в тот же день были приняты венецианским дожем и обменялись подарками с ним, а 6 июля, перед тем как выехать в Падую, передали дожу благодарственное письмо от имени японской миссии, — написанное по-японски, с помещенным слева итальянским переводом ^[264]. Очень похоже на то, что этот текст письма дожу, написанный, как предполагается, рукой Накаура, и отыскавшийся в Кракове перевод псалмов написаны одним и тем же почерком, — хотя, разумеется, наверняка об этом может судить лишь эксперт в соответствующей области.

Остается также неизвестным, в какой именно из дней марта-июня 1585 г. произошла встреча Мацеевского с японскими посланцами, поэтому трудно судить, предпринял ли он специальное посещение резиденции японских юношей или более или менее случайно встретился с ними в Ватикане.

Еще один любопытный и не вполне ясный момент — вопрос о том, каким образом в книге Гвалтьери оказалась та памятка, с которой началась вся эта история. Можно предположить, что сама книга, ныне хранящаяся в японском музее, тоже была привезена некогда Мацеевским из Италии и вместе с табличкой стала частью его дара Ягеллонскому университету (тогда Краковской Академии наук). Когда именно эта книга попала в Японию, к токийскому букинисту, и какова была история ее предшествующих скитаний — неведомо. Надо сказать, что итальянские издания XVI в., рассказывающие о японской миссии эры Тэнсё, довольно давно являются объектом интереса крупных японских библиотек и букинистов — так, раньше я уже упоминала один из выпусков cinquecento, информирующих о прибытии японской миссии в Рим и содержащих краткое описание Японии: «Iaponiorvm Regvm Legatio, Romae coram summo Pontifice, Gregorio XIII. 23. Martij habita: Anno: 1585. Addita etiam est breuis in calce descriptio Insulae laponicae. Romae, apud Franciscum Zannetum, Et Bononiae, apud Alexandrum Benatium, Et Cracoviae, in Officina Lazari, Anno Domini: 1585». Один из экземпляров этого редкого издания хранится в настоящее время в библиотеке Японского парламента, причем на титульном листе отчетливо пропечатан экслибрис Института Оссолиньского (один из старых польских институтов, основанный во Львове еще в 1817 г., а после окончания Второй мировой войны переведенный во Вроцлав, куда была перевезена и часть обширной коллекции книг, рукописей, карт и монет, — другая часть осталась во Львове, отошедшем к Советскому Союзу). Под экслибрисом в картуше помещен старый штамп «Wtorot», т. е. дубликат. Очень вероятно, что книга Гвалтьери подобным же образом имелась в библиотеке Ягеллонского университета в двух экземплярах и в какой-то период один из них был выставлен на продажу, а записка о серебряной табличке так и осталась лежать в ней. Сама же серебряная табличка покрылась наслоениями пыли и потемнела настолько, что без той памятки библиографа невозможно стало понять ее происхождение и значение. Но это, разумеется, только моя гипотеза.

В цитированной выше книге Луиса Фройса, где Япония описывается как страна «наоборот» по сравнению с Европой, есть раздел, где сопоставляются (вернее, противопоставляются) системы графики, манеры писать, читать, отправлять письма, пользоваться пером/кистью, чернилами/тушью и т. п. В частности, там говорится: «Мы пишем горизонтально, слева направо, а они — вертикально, справа налево». «Там, где в наших книгах кончается последняя страница, у них книга только начинается» ^[265].

Завершая этот раздел, я хотела бы выразить надежду, что написанное здесь действительно окажется началом, и найденный документ позволит разглядеть новые обстоятельства, лица и вещи, связанные с этой извилистой историческо-географической цепочкой событий ^[266].

«Русские» письма Танидзаки Дзюнъитиро.

Танидзаки Дзюнъитиро в глазах отечественного читателя — чаще всего носитель «специфически японского» мировоззрения, в чьих книгах запечатлелся «истинно японский» эстетизм и старинные моральные ценности (а также экзотические отклонения от таковых), — вообще разновидности и правила существования прекрасного и безобразного на японский лад. Для многих в этом состоит главное достоинство его произведений, и этим же для некоторых исчерпывается значение его творчества в российском круге чтения.

Будем надеяться, что новые переводы и исследования скорректируют это представление и раздвинут границы нашего восприятия книг Танидзаки. Вероятно, современный читатель, помимо пресловутого «японизма», более отчетливо ощутит, скажем, привкус модернизма в его произведениях, даже самых, казалось бы, культурно замкнутых; почувствует динамизм и напряжение в отношениях писателя с современной ему историей, с западным культурным миром и, не в последнюю очередь, с западными литературными течениями.