Муравечество - читать онлайн книгу. Автор: Чарли Кауфман cтр.№ 122

Я взбираюсь на нее, ищу, где передохнуть, какое-нибудь прочное и величественное место, насест, откуда, быть может, замечу своего творца — или хотя бы творца этого края, где сейчас оказался. На высочайшем ее пике я нахожу отшельника в медитации, мудреца сего тусклого мира. Это древний афроамериканский джентльмен, несомненно, пытающийся постичь жизнь.

— Что такое жизнь? — спрашиваю я его.

Долгая пауза, пока он, похоже, пытается сформулировать ответ.

— Жизнь — это миска, полная вишни, сын мой, — говорит он наконец.

— И все? — говорю я. — После стольких мучений, после всего бесконечного унижения ты мне говоришь, что жизнь — это миска, полная вишни?

И снова долгое время он молчит, затем произносит:

— В смысле жизнь — не миска, полная вишни?

Я безутешен. Это прикол, очередной прикол за мой счет, даже здесь, даже когда я сбежал из мира Зримого, где словно бы существовал, только чтобы быть жертвой приколов. Возможно, мне некуда бежать. Я гляжу вдаль. Отсюда видно вечеринку в Незримом Незримом. Может, Инго со мной поговорит. Может, даст какие-нибудь ответы. Может, допустит в свой ближний круг, этот закрытый район внутри Незримого.

Я начинаю спуск. Здесь Олеара так же прекрасна, как и в мире Зримого. Наверное, горам все равно, зримы они или нет. Они просто есть. У гор можно чему-то поучиться. Всем нам.

По пути к Незримому Незримому меня постоянно нервирует это одеяло тишины. Немая эра поистине ужасна, если в ней оказаться самому. Существовать внутри — совсем не то же самое, что смотреть на экране. Когда не слышишь, как дышишь, не слышишь, как думаешь. Ведь в этом мире закадра нет. Мышление другое. Происходит в тексте и картинках. Это разговор с собой, представленный на странице. Это кошмар. И еще кое-что происходит безмолвно: движутся рты. Люди явно разговаривают друг с другом, не читая по губам. Как это? Что это за неслуховой слух в немом мире? Невидимые волны? Или что? Я не знаю, зато знаю, когда говорят у меня за спиной, и знаю, о чем говорят. То, что я не могу объяснить, откуда знаю, почему-то только усиливает зловещее ощущение, будто чужие идеи передаются мне в голову каким-то таинственным методом, при помощи лавкрафтовского ритуализированного движения губами. Не могу помешать этому или сопротивляться. Из-за глубокой тишины кажется, будто я обретаюсь в бездне, будто мир вокруг нереален, будто истина бежит меня. Я словно лишился органов чувств.

Не очень помогает и мой размер. Теперь мне, еврею-великану без друзей, почти невозможно спрятаться от тех, кто меня боится, презирает, хочет уничтожить. Бессмысленно убеждать, что ты не еврей, когда в тебе пятьдесят футов роста. Теперь для остальных это дело десятое, а то и двадцатое.

И все же я иду на восток, к Незримому Незримому, ибо надежда умирает последней. В пути я размышляю, что сказать Инго, который, кажется, в этом мире — мой создатель, а значит, здесь я, видимо, кукла. Я уничтожил его фильм, его труд жизни, и все еще не смог это искупить или воссоздать фильм, даже в памяти. Так что нужно продолжать искать воспоминания о нем и здесь. Нужно знать фильм целиком, прежде чем отдаться на милость Инго. Увы, в этом месте нет Барассини, чтобы мне помочь. Найдется ли в Незримом гипнотизер? Возможно, афроамериканский? Удивительный Незримио? Я листаю телефонный справочник, но не нахожу ничего между «гадючными продавцами» и «гиподермическими иглами». Мысль: возможно, если извлечь у гадюки яд и ввести его себе гиподермической иглой, которые здесь точно в наличии, может, это вызовет какое-то измененное состояние сознания — как гипнотический или снотворный наркотик, — и в таком состоянии я получу свободный доступ к недостающим частям фильма Инго. После дальнейших размышлений я вычеркиваю эту идею как непрактичную. Не уверен, что найдется игла нужного калибра для моей великанской кожи.

Здесь есть всё и ничего. Еда, которую нельзя распробовать, звук, который нельзя услышать, ветер, который нельзя почувствовать. Нет цвета. Видимо, нет гипнотизеров. Если здесь уколоться, пойдет ли кровь? Да, но не мокрая, и боли я не почувствую. Кровь черная. Я пытаюсь понять, что же иллюзорно: мир боли, который я покинул, или этот. Но в конце концов вопрос не имеет значения, ибо скрываюсь я здесь, ем безвкусные деревья, как иные едят брокколи, прищуриваюсь на далекие развлечения Зримого мира, только чтобы скоротать кадры, смеюсь над тамошним фиглярством беззвучно, безрадостно. Отсюда я вижу, что мир на самом деле расстилается, как картина, персонажи растягиваются сквозь время — черви, волны, — уходят в марево памяти и в панику предсказания. В безоблачный день на далеком горизонте едва-едва различимы первые дни брейнио.

По дороге я встречаю женщину — не своего роста, но, пожалуй, для этих мест выше среднего — и влюбляюсь. Ростом она мне всего лишь по ту пугающую и меняющуюся родинку на моей левой ляжке.

Она уходит от меня еще до исхода местного эквивалента дня, но перед уходом советует сходить насчет родинки к дерматологу.

Женщина, которую я здесь люблю, оставила меня ради одного из своих. Я для нее слишком велик, осознаю я, и она мне сама это говорит. Ничего бы не вышло. Вдобавок, говорит она, между нами слишком большая расовая пропасть. Я все еще ее вижу, с такой-то высоты. Могу даже приблизиться, как камера на кране, и следить за новыми отношениями: как она занимается сексом, беззвучно смеется, совсем не думает обо мне. Но это я делаю нечасто. А то покажусь извращенцем.

Вместо этого я продолжаю путь к роще, за которой живет Инго. Впереди на дороге афроамериканец рисует линию мелом. На линию пустыми глазами таращится курица. Я, конечно, понимаю, что задумал этот господин. Он вводит курицу в транс. Мой отец занимался тем же. Как и режиссер Вернер Херцог с сотнями кур во всех своих фильмах и со слишком-человеческим актерским составом своего обруганного, блестящего и ужасного «Стеклянного сердца». Я безмолвно окликаю человека, изобразив губами: «Эй, ты». Он поднимает взгляд.

— Да? — шевелит губами он.

— Можешь загипнотизировать меня так же, как эту курицу?

— Наверное. Мне понадобится мел побольше.

Удачно, что я сейчас в тех же слаксах, в каких меня увольняли из школы смотрителей зоопарков Хоуи Шермана. Я наклоняюсь и передаю ему кусок белого мела, который шире всего его тела.

— Вот это мел, — безмолвно дивится он.

— Я бы хотел, чтобы ты меня загипнотизировал и я вспомнил давно забытый фильм.

— Так-то я больше по смотрению-в-линию, — шевелит он губами. — И по похудению.

— Пожалуйста. Это важно.

— Попробуем, — пожимает он плечами.

И тащит этот огромный мел по земле, и я смотрю. Действует, поскольку я все глубже и глубже проваливаюсь в какой-то великолепный транс.

— А теперь, — шевелит он губами, — вспомни тот фильм, который хочешь вспомнить.

И я вспоминаю, хотя бы что-то.

Метеоролог меряет шагами пещеру. Он не находит радости. Не находит покоя. В будущем его ничто не ждет, и все же он должен его дождаться. Я «слышу» за кадром его голос (рот?):