Библия ядоносного дерева - читать онлайн книгу. Автор: Барбара Кингсолвер cтр.№ 106

Станция Бикоки, 17 января 1965

В утренней дымке сухого сезона здесь бывает холодно. А может, холодно только мне. Наверное, кровь у меня стала жидкой, в этом папа обвинял нас, когда мы жаловались на промозглые зимы в северной Джорджии. Тут, конечно, зимы нет: экватор тянется почти точно через нашу кровать. Анатоль говорит, что я перехожу из Северного полушария в Южное каждый раз, когда иду разжигать огонь в кухонном домике, и я считаю себя «гражданкой мира», хотя в настоящее время покинуть станцию почти невозможно.

Если говорить откровенно, «настоящее время» пробирает меня холодом до мозга костей. Я стараюсь не обращать внимания на даты и времена года, но цветущие пуансеттии буквально вопиют о том, что они, тем не менее, сменяются, и 17 января я проснусь ни свет ни заря с болью в груди. Зачем только я прокукарекала тогда: «У кого хватит духу пойти со мной?» Ведь я так хорошо ее знала, знала, что она, как никто из сестер, не потерпит, чтобы ее назвали трусихой.

У нас в доме безрадостная годовщина. Сегодня утром я убила змею. Просто разрубила ее мачете на три части и забросила их на дерево. Это была большая черная змея, обитавшая у нашей задней двери с окончания дождей. Анатоль вышел и, поцокав языком, произнес, глядя на мое «рукоделие»:

— Эта змея не сделала нам ничего плохого, Беене.

— Прости, но я проснулась утром с мыслью: око за око.

— Что это означает?

— Змея перешла мне дорогу в неподходящий день.

— Она поедала много крыс. Теперь они погрызут твой маниок.

— Черные крысы или белые? Не уверена, что различаю их.

Он долго смотрел на меня, а потом сказал:

— Почему ты считаешь, что твое горе — особое? В Киланге дети умирали каждый день. Они и здесь, сейчас умирают.

— Ах, Анатоль, как я могла забыть? Она ведь была лишь одной из миллиона людей, покинувших мир в тот день, включая премьер-министра Патриса Лумумбу. А в долгосрочной перспективе Руфь-Майя вообще ничего не значит.

Он подошел и коснулся моих волос, ставших довольно жесткими. Когда вспоминаю, что я добропорядочная конголезская жена, заматываю их платком. Анатоль нежно вытер мои слезы подолом своей рубашки.

— Неужели ты думаешь, что я не помню маленькую сестренку? У нее было сердце мангуста. Храброе и разумное. Она была предводительницей детей в Киланге, включая собственных сестер.

— Не надо говорить о ней. Иди, работай. Венда мботе.

Я убрала его руку от своей головы и посмотрела на него. Не упоминай о ней — и я не буду говорить о твоем Лумумбе, порубленном мачете, как эта змея, на куски, разбросанные по пустому дому в Элизабетвиле с благословения моей ненавистной родины. Я направилась в кухню, где крысы уже набросились на маниок, празднуя мою злобную выходку.

Нам с Анатолем просто нужно было пережить этот день. Я слышала, что горе сближает, однако его горе и мое — разные. Мое, безусловно, — белое, американское. Я держусь за Руфь-Майю, он и другие конголезцы тайно отмечают день национального траура по своей утраченной независимости. Помню, как много лет назад Рахиль плакала горючими слезами из-за дырки, прожженной в ее зеленом костюме, в то время как за дверью нашего дома совершенно голые дети чахли от язв, прожигавших их пустые животы. Я тогда думала: неужели у Рахили сердце размером с наперсток? Вероятно, сейчас Анатоль то же самое думает обо мне. В любой иной день я молюсь, как мои старые подруги-бенедиктинки, о том, чтобы собственные желания растворились в служении высшей воле. Но 17 января в моем эгоистичном сердце — только Руфь-Майя.

Сквозь щели между досками я вижу, как Анатоль берет рюкзак с книгами и, высоко держа голову над широкими квадратными плечами, направляется по дорожке в школу. Анатоль, моя первая услышанная молитва к мирозданию! Нас обоих спасли — во всяком случае, физически — стены наших разных узилищ и изменили духовно, мы еще стараемся понять — как. Я забыла слова детских молитв, поэтому в голове звенит лишь ее собственная великая тишина. А Анатоль обрел новые слова для выражения своей веры.

Его обстоятельства оказались такими же причудливыми, но притом счастливыми, как мои, — в этом мы были согласны друг с другом. Большинство инакомыслящих теперь казнены или содержатся в условиях, заставляющих мечтать о смерти. Но в 1961 году Мобуту только набирал силу, и случались недосмотры. Каждый день Анатоль играл в шахматы крышечками от бутылок с двумя апатичными охранниками, разрешавшими ему читать и писать, что хочет, лишь бы не убежал. Им нравился Анатоль, и они даже просили у него прощения — мол, надо же кормить семью, — когда получали горстку монет или риса от представителей Мобуту, каждое утро являвшихся пересчитывать заключенных. После их отъезда он мог проводить уроки под облезлым манговым деревом, обучая грамоте любого охранника или вообще кого угодно, кто проявлял интерес к самосовершенствованию в данный момент. Охранники помогали раздобывать книги для Анатоля и с риском и хлопотами отправляли его письма в разные страны. Прямо под носом у Мобуту Анатоль открыл для себя сочинения великого африканского националиста Кваме Нкрумы и поэзию молодого врача из Анголы Агостиньо Нето, с которым вступил в переписку. Нето был почти ровесником Анатоля и тоже получил образование у миссионеров. Он уже прошел курс обучения медицине за границей и вернулся домой, чтобы возглавить клинику, где его сограждане могли бы получать достойную медицинскую помощь, но ничего не получилось. Целая банда белых полицейских однажды вытащила Нето из клиники, избила до полусмерти и отволокла в тюрьму. Толпы людей, вышедших на улицы, чтобы потребовать его освобождения, были скошены, как косой, автоматными очередями. Мало того, португальская армия прошлась по стране, выжигая деревни дотла, чтобы искоренить популярность Нето. Однако, едва выйдя из тюрьмы, он стал привлекать массы народа в оппозиционную партию Анголы. Воодушевленный примером Нето и рассказами о нем, Анатоль мечтал когда-нибудь где-нибудь с ним встретиться. Не могу этого представить, притом что сейчас им даже состоять в переписке опасно.

Самая доверительная переписка, конечно, была у Анатоля с одной монашенкой из Бангассу, которая давала его товарищам по заключению неизменный повод для безудержного веселья. Ca planche de salut! ^[119] — твоя жердочка спасения, дразнили они его, что на их жаргоне означало «последняя надежда». До сих пор Анатоль называет меня «жердочкой спасения». Но когда прошлой осенью мы наконец воссоединились, моя вера в Бога сильно пошатнулась, и я злилась, когда другие проповедовали божественный путь к спасению. Однако мне достало бедности-целомудрия-послушания, чтобы обменять веру на радость стать женой Анатоля. Джип службы медицинской эвакуации довез меня под видом трупа прямо до Бикоки, поселения на старой каучуковой плантации неподалеку от Кокильхатвиля. Мой возлюбленный, освобожденный после трех лет заключения без официальных обвинений, ждал меня там, чтобы воскресить из мертвых.

Мы выбрали Бикоки, потому что Анатоль надеялся встретить там людей, которых знал раньше, но большинство из них оказалось покойными или покинувшими страну. Сюрпризом, однако, стала тетя Элизабет, младшая сестра матери. Она приехала сюда в поисках Анатоля десять лет назад, когда его здесь уже давно не было, нашла работу на станции миссионеров и родила ребенка. Для Анатоля это большая перемена в жизни: обрести родственников и жену после сиротской доли, которую он нес всю жизнь.