Семейная хроника - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Аксакова-Сиверс cтр.№ 89

Каждое утро я привозила на салазках дрова, чтобы хоть немного протопить палату, дежурила по ночам и видела, что очень мало делается для спасения больного. Доктор Арсеньев, по-видимому, сразу решил, что дело безнадежное, и только Евгения Моисеевна изо всех сил старалась достать необходимые лекарства. Старики Рос-сет представляли собою самое горестное зрелище, кормилица причитала по всем прысковским ритуалам.

Восемнадцатого января в Военный комиссариат пришла из Москвы ошеломившая всех бумага о том, что Россет Н.Н. назначается начальником учебной команды и остается в Козельске, а 20-го утром Россета Н.Н. не стало. Он скончался на рассвете от двустороннего воспаления легких.

Передо мной не было теперь никакой «дилеммы» — была только глубокая душевная травма, первая в целом ряде последующих! Если бы я писала не мемуары, а повесть и говорила бы не «я», а «она», было бы гораздо легче описать мое настроение в двадцатых числах января 1920 года и то, насколько оно мало подходило для «гулянья» на свадьбе.

Однако дело касалось моих близких друзей — Евгении Моисеевны Рожковой и Владимира Алексеевича Глебова, — и я должна была быть у них посаженной матерью.

Венчались в 12 верстах от Козельска в селе Ивановском. Я добросовестно выполнила все, что от меня требовалось, но во время ужина почувствовала себя плохо. На следующий день выяснилось, что я больна тифом. Будучи религиозно и даже несколько мистически настроенной, я решила подготовиться к смерти, вызвала соборного настоятеля отца Сергея, который не побоялся ко мне прийти, исповедалась и причастилась.

Докторам, однако, мое состояние больших опасений не доставляло. В начале болезни ко мне приехал сам заведующий больницей, известный своей толщиной и неподвижностью Михаил Митрофанович Поповкин. Он осмотрел меня и сказал: «Ну, такой организм и без нашей помощи справится». Ничего не назначив, он уехал, а я начала самостоятельно справляться с болезнью.

Впервые видя меня нездоровой, Дима был со мной очень нежен, говорил: «Ах ты, моя душка! Ах ты, моя бедняжка!» и целовал в «маргаритки» — так он называл ресницы, потому что они моргают. Но через несколько дней и он слег под действием какого-то заболевания, протекавшего сравнительно легко, а выздоровев, заявил, что у него был «детский тиф».

Ухаживать за нами было некому, так как Косниковы явно избегали слишком близкого контакта с тифозными больными. В это время в нашей комнате появилось новое лицо: Анна Александровна Исакова. Услышав от Марии Михайловны Аксаковой о нашем болезненном состоянии и не будучи связана ни службой, ни семьей, Анна Александровна пришла из Оптиной, чтобы за нами ухаживать. Такой поступок был вполне созвучен ее настроению — Анна Александровна, как и Екатерина Александровна Львова, жила под духовным руководством отца Нектария, но была менее фанатична и более практична.

Прошлая жизнь ее, о которой я узнала из ее рассказов в дни моего выздоровления, оказалась весьма интересной. Дочь известного русского портретиста Александра Соколова, она также была в родстве с Брюлловым. От первого брака с архитектором Бруни (внуком знаменитого академика) у Анны Александровны осталось два взрослых сына — Николай и Лев, которые в ту пору находились в местах, откуда не приходило известий. Большая часть жизни Анны Александровны протекала в художественных и литературных кругах Петербурга, весьма далеких от церковных влияний. Поворотным пунктом в мировоззрении явился тот день во время войны, когда она, находясь в подавленном состоянии по поводу серьезного конфликта со своим вторым мужем, Исаковым, оказалась случайно в Оптиной и отец Нектарий, видевший ее в первый раз, под видом рассказа о ком-то другом поведал ей все подробности ее жизни. Анна Александровна не вернулась в Петроград и поселилась в селе Стенине, недалеко от Оптиной пустыни, где ее и застал 1919 год.

Я была еще в полном сознании, когда незнакомая мне дама лет пятидесяти, небольшого роста, с живыми темными глазами — это была Анна Александровна — вошла в комнату и стала наводить в ней порядок. Вечером эта дама прочитала мне вслух газетную заметку о том, что Пулковская обсерватория почему-то не находит планету Марс и выражает недоумение, что он изменил свою орбиту. Было ли исчезновение Марса из поля зрения наблюдателей следствием витаминного голода последних — я не знаю. Но, во всяком случае, такая заметка появилась в печати и на меня произвела впечатление. Ничто не может быть более жалким, чем попытки словами воспроизвести сон. «Мысль изреченная есть ложь», — сказал Тютчев. Тем более это касается явлений подсознательных. Поэтому я воздержусь от описания бредовых ощущений кружения по небесным сферам, которые я испытала, когда температура перешла за 40. Вполне реальным их отражением явилось то, что, по словам Анны Александровны, я поднялась с подушки, села и заявила: «Ну вот! „Они“, пользуясь моим бессознательным состоянием, посылают меня наверх, узнать, куда девался Марс. Я им всё узнаю, а они будут извлекать из этого выгоды! Как нечестно!» Кто были эти «они», осталось невыясненным.

Мое тяжелое состояние продолжалось недолго. На двенадцатый день температура стала постепенно снижаться — это был не кризис, а лизис ^[92] — и я перешла на положение выздоравливающей. Все говорили, что мне необходимо остричь волосы. Парикмахеры не шли к тифозной больной, и поэтому в тот день, когда я перешла с постели на кресло, с ножницами и машинкой появился брат Евгении Моисеевны, Матвей Сагалович, студент-юрист (он же следователь по особо важным делам). Причиной его появления в роли Фигаро было не его искусство в этом деле, а то, что он незадолго до того переболел тифом и не боялся ко мне приблизиться. Со своей задачей Мотя Сагалович справился прекрасно, и вскоре мои косы-русы лежали на ковре, а Дима, успевший уже поправиться от своего «детского тифа», ласково гладил меня по щеточке волос, приговаривая: «Ах ты, мой бедный стриженый солдатик».

Говорят, что организм людей, переболевших сыпным тифом, очищается от всяких других болезнетворных микробов. Примерно то же самое случилось и с моей психикой: я вдруг почувствовала, что мучения кончились, осталась только опустошенность. Вероятно, потому, что природа не терпит пустоты, я охотно заполняла свой ум чужими, не имевшими ко мне отношения образами и с удовольствием слушала рассказы Анны Александровны о ее жизни. А Анна Александровна рассказывала мне, как ее сыновья учились в Тенишевском училище, как впоследствии Коля стал летчиком, потерпел аварию в Одессе, превратился, как она говорила, в «мешок с костями», но остался жить, ушел в религию и стал священником; как Лева, в жилах которого текла кровь стольких знаменитых художников, последовал по их пути и учился живописи в Париже и был (добавляла Анна Александровна) очень талантлив…

И Лева, и Коля Бруни в момент, когда велись о них разговоры, были где-то «в пространстве», вне поля досягаемости и представлялись мне какими-то абстрактными личностями. Анна Александровна рассказывала подробности их детства, отрочества и юности и даже вводила меня в курс их романов в полной уверенности, что я ее сыновей никогда не увижу. Не прошло, однако, и года, как они оба оказались в Козельске. Но об этом позднее.