– Зимой оттуда видать старую церковь на той стороне ложбины, словно черную кляксу на склоне холма. – Он опять включил фонарик, вновь обвел его лучом внутренность башни. – Ты любишь церкви? Я вот люблю…
Свет со щелчком потух.
– Почему бы тебе не спуститься?
Послышался шорох его одежды.
– Могу опять запереть дверь и оставить тебя как следует пропечься, если хочешь. Это не доставит тебе особого удовольствия, обещаю. Ты там меня еще слышишь?
Ченнинг смахнула слезы с лица.
И покрепче вцепилась в перекладину.
* * *
Его это даже на самую малость не обеспокоило. Некоторым удавалось избавиться от пут, некоторым нет. Те, кому удавалось, обычно находили лестницу, и это тоже было частью всего остального: желание преодолеть темноту и страх, а потом осознание того, что крыша – это тоже ловушка. Для большинства это оказывалось непосильной комбинацией: лестница в беспросветной тьме, потом свежий воздух и сияние солнца, мир, полный надежды, а в конце концов полная потеря ее. Некоторые оказывались сообразительней, и это тоже было хорошо.
Ломала их не одна только жара.
* * *
Ченнинг заставила себя проглотить слезы. Она не могла влезть вверх по лестнице и не могла оставаться там, где была.
Оставался один путь. Вниз.
– Если ты вынудишь меня опять запереть дверь, я могу оставить тебя жариться там на очень долгое время.
Ченнинг не двинулась.
– На три дня. На четыре. Точно не знаю, когда у меня в следующий раз выйдет заехать, а я предпочел бы, чтобы ты без толку не отдала концы от перегрева.
– Ладно, ладно! – ее голос дрожал и срывался. – Не запирайте дверь. Я спускаюсь. – Она переставила вниз одну ногу, потом другую. В результате до земли осталось шесть футов. Ченнинг всем телом ощущала его, стоящего в дверях. – Не думаю, что у меня получится.
– Я уверен, что ты справишься.
У нее был единственный шанс. Надо, чтобы он оказался близко.
– Я подвернула лодыжку.
– Глубочайшую из истин! – провозгласил он, и у нее не было ни малейшего представления, что он имел в виду. Он оставался там, где стоял, пригнувшись в дверях, и наблюдал. Если она будет спускаться медленно, он наверняка увидит железную перекладину у нее в руке, так что Ченнинг присела на ступеньке и спрыгнула. Держала железку поближе к себе и согнулась в поясе, чтобы спрятать ее, и зазубренный металл здорово ободрал кожу на животе в момент приземления. Она невольно вскрикнула, но все обошлось.
«Нужно, чтобы он подошел вплотную».
– О боже!.. – Ченнинг свернулась на земле, молясь, чтобы он подумал, что все дело в лодыжке, и что он не заметит крови. Хотя она чувствовала ее – жар на животе, все сильнее пропитывающий рубашку. Перекатилась на четвереньки. Он уже входил в дверь.
Приближался.
– Ох, нога…
Его тень придвинулась ближе. Волосы у Ченнинг свесились на лицо. Когда он прикоснулся к ней, она что было сил взмахнула проржавевшим железным прутом. Попала в что-то твердое. В плечо. В руку. Сама не поняла куда, но плевать. Ощутила отдачу в руке, увидела в полутьме красный разрез. Ударила наобум еще раз, споткнулась и метнулась к двери. Его рука перехватила ее за лодыжку, и она упала лицом вниз: дверь – вот она, свет обжег глаза, когда Ченнинг попыталась выползти сквозь проем, дважды брыкнув свободной ногой назад и опять попав ему куда-то, вцепилась в траву, вдыхая ее запах и чувствуя, как та рвется под пальцами. Поволокла себя вперед быстрее, вскочила было на ноги – и упала опять, когда перед ней возник автомобиль, который, казалось, безостановочно вращался. У нее кружилась голова, ноги не слушались, когда она снова метнулась к машине, лихорадочно повторяя про себя: «Ключи, на дорогу, прочь отсюда!» На полпути к машине рискнула обернуться.
Он быстро приближался.
Не поспеть! Почти упав на машину и оставив на ней кровавый мазок, Ченнинг побежала к противоположной дверце. Услышала глухой удар и увидела его на капоте – тонкий металл, распрямляясь, блямкнул опять, когда он спрыгнул на нее, схватил и попытался повалить на землю. Ченнинг вывернулась из рубашки, почувствовав, как кровь сползает по лицу, и побежала к деревьям. Это было все, что у нее оставалось, – тени, надежда и отчаяние.
Он был очень быстр.
Перехватил ее, когда она уже на три шага забежала в лес, вцепился в затылок и с ходу влепил ее лицом в ствол дерева. В голове словно что-то взорвалось, во рту появился вкус крови. Он ударил ее о дерево еще раз, швырнул оземь; и хотя его собственное лицо тоже распухло и было все в крови, эти глаза по-прежнему напрочь высасывали весь жар дня.
Темные и пустые.
Столь гибельно неумолимые.
33
Эдриен сидел в убогой комнатке, уставившись на разложенное перед ним небольшое состояние. Полмиллиона золотом. Еще пять с мелочью по-прежнему оставались в земле. Он размышлял над словами Элизабет. «Держись от меня подальше. Держись подальше от этих мест».
Действительно ли он сумеет?
Единственными чувствами, которые он знал, были страх, одиночество и ярость. Любовь была для того, кого давно не было в живых, и так долго оставалась лишь бесплотной тенью, что Эдриен просто не знал, что делать с теми чувствами, которые испытывал сейчас.
Лиз – настоящая.
Все мысли только о ней.
Отдернув занавеску, Эдриен посмотрел в окно на пятнадцатилетний «Субару», отогнанный им с какой-то грунтовой площадки в обмен на пригоршню монет. Он был уже готов к отъезду, когда вдруг словно обухом по голове – весть про жену. Собирался направиться к западу – в Колорадо или в Мексику, – но теперь все стало совершенно по-другому. Его жена мертва, и было что-то такое в голосе Лиз – тихое отчаяние, которое способен распознать далеко не каждый мужчина.
– Что мне делать, Эли?
Он коснулся своих губ – там, где их касались губы Лиз.
Эли ничего не ответил.
* * *
Девушка была без сознания, когда он отнес ее в тенек возле машины. Руки и ноги перестали дергаться, и она обмякла у него на плече – хрупкая штучка, которую он мог бы поднять одной рукой. Но она оказалась бойцом, а с бойцами есть хоть какая-то ясность.
Они больше похожи на Лиз.
Глаза у них глубже.
Положив девушку на землю, он осмотрел себя в зеркале заднего вида. На шее – глубокий порез, возле самой ключицы. Потрогал окровавленную шишку на голове, потом вытащил из машины старое полотенце, приложил к шее. Порез болел, но он принял эту боль, поскольку причинил боль и девушке. Куда больше страданий доставляла уязвленная гордость. Они сами довели его до причинения ненужного ущерба, и все же таков обычный цикл. Грех питается грехом. Спираль закручивается вниз, проникает все глубже и глубже. Он изучил лицо девушки, распухшее и окровавленное, и в очередной раз был вынужден укрепить себя. Джулия Стрэндж тоже оказалась не легкой добычей. Он нашел ее в церкви, совсем одну, стоящую на коленях. Никого там не должно было быть, и даже теперь он терялся в догадках, как бы могла сейчас сложиться его жизнь, если б он не сделал тот лишний шаг, если бы просто развернулся и ушел. Но она услышала его и обернулась. А когда посмотрела на него этими бездонными глазами, вид ее муки встряхнул его. Она была избита и унижена, но боль простиралась гораздо глубже распухшей челюсти или окровавленной губы. Боль проникла в самую глубину ее глаз, превратив ее в нечто… большее. Эта мимолетная картинка длилась лишь мгновение, но он все-таки разглядел там боль, а под этой болью – невинную чистоту. Она опять стала ребенком – потерянным ребенком. Ему хотелось забрать эту боль – так это начиналось. Но он не знал, что тогда нашел в ее глазах и что эта находка сделает с ним самим. Даже теперь все было словно в тумане: вихрь эмоций, ощущение ее кожи у него под пальцами… Вот как все началось – она была первой. Через тринадцать лет все закончится на Элизабет. Просто не может по-другому закончиться, так что он укреплял себя.