Январь 2003 года
На деньги, заработанные липовыми концертами, ты покупаешь билет в Египет – он стоит несколько сотен долларов – и уезжаешь в Каир на зимние каникулы. После окончания университета ты планируешь найти там работу. Ты заходишь в каирскую редакцию «Нью-Йорк таймс», прямиком в кабинет главного редактора, и в красках описываешь ему свои профессиональные навыки. Упоминаешь успехи в колледже, знание арабского, умение ориентироваться на каирских улицах. Даже бесстыдно вворачиваешь свой «аппалачский козырь»: ты из сурового края, а значит, готова работать больше и лучше любого в редакции. Этот разговор – первый из многих, что тебе предстоит вести с репортерами и редакторами в Каире. Они всегда будут проходить по одному сценарию.
Мужчина в возрасте, редактор Очень Престижной Газеты: Не сомневаюсь, вы стали бы отличным корреспондентом. Но мы обычно нанимаем местных, египтян. Им можно меньше платить.
Джессика: Я готова заваривать кофе. Подметать полы. Я поеду в Багдад. Кабул. Я согласна на самые опасные задания. Поеду туда, куда не хочет ехать никто, где жарко и ничего не происходит, – в Джидду
[52], например, хотите? Я выносливая. В чрезвычайных ситуациях сохраняю хладнокровие. Я буду работать за стол, кров и медицинскую страховку – должна же у меня быть страховка на случай, если заболею, или меня пристрелят, или взорвут. Вы даже можете мне не платить зарплату.
Мужчина в возрасте, редактор Очень Престижной Газеты (посмеиваясь): Мы с вами свяжемся. Но, хотите верьте, хотите нет, сейчас все новостные СМИ урезают бюджеты.
Джессика: Но война же будет.
Мужчина в возрасте, редактор Очень Престижной Газеты: Да, будет, но кто захочет о ней читать? Более того, кто захочет платить за то, чтобы читать о войне? Вы слышали об интернете? О закате печатной журналистики? Газета – это не колледж, а читатели не студенты факультета ближневосточной культуры. Поверьте, никому нет дела до политических нюансов ситуации в иракском Курдистане. Нет дела сейчас и не будет, когда начнется война.
Ну и ладно, думаешь ты, выходя на площадь Тахрир. Отказ не отпугнул тебя. Твоя решимость ничуть не поколебалась, ведь ты начала с самого верха, с «Нью-Йорк таймс»; ты попробуешь другую газету, ниже рангом. Потом еще ниже. И еще. Однако везде повторяется тот же сценарий. Ты возвращаешься в Нью-Йорк и подаешь на грант Фулбрайта
[53]; твоя цель – изучать журналистику в Египте. «Грант у вас в кармане, – говорит декан, когда ты приходишь к нему обсудить свою заявку. – Уже через год будете жить в Египте, не волнуйтесь».
Несмотря на столь оптимистичный прогноз, ты продолжаешь искать работу в Америке и в Египте. При этом по-прежнему работаешь на Композитора по выходным, учишься на очном и обходишься без наркоты. Чтобы не уснуть, ты пьешь кофе кофейниками, ешь пиццу огромными кусками и набираешь потерянный вес. Ты подаешь еще на несколько грантов; пытаешься устроиться стажером в Совет по зарубежным связям, в журнал «Зарубежная политика» и в Институт Ближнего Востока в Вашингтоне. Туда, куда стажеров не берут, пишешь письма и просишь все равно тебя взять; ты думаешь, что сможешь совмещать подработки и оплачивать счета, давая по выходным липовые концерты. Ты составляешь список всех англоязычных академических журналов, специализирующихся на Ближнем Востоке, и отправляешь им свое резюме. Ты согласна работать журналистом даже в Арканзасе, Вермонте и Виргинии. Ты ходишь на семинары по трудоустройству и записываешься на репетиционные собеседования в карьерный центр. Размещаешь свое резюме в университетской базе. Посещаешь все мероприятия, которые удается втиснуть между работой и учебой, чтобы наладить так называемые «связи» (консультанты по трудоустройству твердят, что их важно налаживать). Когда ничего не получается и никто тебе не перезванивает, ты винишь себя. Как-никак ты учишься в Колумбийском университете, и один этот факт должен открывать перед тобой все двери. Если двери не открываются, значит, с тобой что-то не так. Может, дело в оценках? У тебя «отлично» почти по всем предметам, но есть парочка «хорошо» и одна «удовлетворительно» – по введению в психологию. Вдруг эта оценка и портит картину? Или у тебя слишком мало внеурочки? А что, если ты написала с ошибкой какое-то слово в резюме? Вероятно, стоило не колесить по всей Америке со скрипкой в выходные, а больше общаться с людьми и налаживать нужные связи.
Февраль 2003 года
– И куда нам идти? – кричит женщина полицейскому.
Конный полицейский загоняет ее, тебя и еще несколько сотен тысяч протестующих против войны в Ираке в крошечные, отгороженные веревками кармашки переулков у здания ООН. Марш был заранее запланирован, на него пришли около миллиона человек, но нью-йоркская полиция объявила его незаконным. Теперь стражи порядка скачут сквозь толпу на лошадях и размахивают дубинками. Море людей несет тебя с собой, но куда именно – непонятно: из-за невысокого роста тебе видны лишь плечи рядом идущих. Ты чувствуешь их ребра, они врезаются в тебя спереди и сзади. С каждым выдохом ты ощущаешь, как расширяется чья-то грудная клетка; лишь когда твой сосед выдыхает и его грудная клетка сжимается, ты можешь сделать вдох.
Самое странное в антивоенном протесте (а война еще не началась) то, каким обыденным кажется происходящее. Даже если протест «незаконный», бунтарем ты себя не ощущаешь. Едва не угодив под копыта, ты пожимаешь плечами: подумаешь, все это делали – например, твои родители накануне Вьетнамской войны.
И это очень тревожно. Твое поколение марширует под их музыку – «Джефферсон Эйрплейн», Боба Дилана, Брюса Спрингфилда. Скандирует их лозунги: «Раз, два, раз, два! Не нужна нам война!» Вы разгуливаете с их девизами на футболках, разве что чуть изменив их: «Мой Буш занимается любовью, а не войной». Вы так же бьете в ведра и жжете ароматические палочки, то есть делаете всё то же самое, что и ваши родители во времена их антивоенного протеста.
Но на марше 2003 года людей старшего поколения почти нет. Их кумиры (чета Клинтонов) и их рупор («Нью-Йорк таймс») слишком боятся протестовать. Опросы не оставляют сомнений: большинство беби-бумеров – бывших хиппи, бывших пацифистов, бывших «детей цветов», которые некогда «настраивались и выпадали»
[54], – теперь поддерживают войну. Когда ты высказываешь свои антивоенные настроения знакомой паре, в шестидесятые жившей в коммуне хиппи, тебя обвиняют в «симпатиях к террористам». Даже твой отец, свидетель расстрела в Кентском университете
[55] – его самого тогда чуть не затоптала лошадь на митинге в поддержку гражданских прав, – теперь спорит с тобой. А ведь это его пацифистские взгляды – мир, любовь и голуби – вдохновили тебя пойти на марш. «Что, если война необходима?» – говорит он тебе, своей дочери, человеку, который только что потратил четыре года жизни и огромную сумму денег (его денег в том числе!) на то, чтобы узнать о Ближнем Востоке все возможное; человеку, который был в Египте и владеет арабским. «Нет никакого оружия», – говоришь ты. «Но почему ты так уверена?» – спрашивает он. «Даже если есть, это неважно», – отвечаешь ты. «Будет важно, когда террористы решат его использовать!» – «Да террористы эти не из Ирака!» – «Откуда ты знаешь?» – «Оттуда, что они не из Ирака!»