Рисунки на песке - читать онлайн книгу. Автор: Михаил Козаков cтр.№ 116

Может быть, это досужие переживания? Нет Даля — Гамлета, но есть Даль — Шут в «Короле Лире». Не было Даля — Моцарта, но есть фильм, где Даль читает пушкинские стихи. Есть, наконец, десятки фильмов, среди которых «Женя, Женечка и „катюша“», «Эта старая, старая сказка», «Хроника пикирующего бомбардировщика» — мало ли? Были дивные роли в театре, на телевидении. Остались, наконец, записи на радио. Получается, что он сделал колоссально много и многое из сделанного им — колоссально! Да, для другого талантливого актера этого хватило бы за глаза, но для Даля это обидно мало. И дело даже не в ранней смерти. А в чем же? Нет, я еще не готов ответить… Вернемся к истокам.

Итак, Даленок был молод, полон сил, талантлив, красив. Был много занят в театре, как и все мы тогда. Играл в основном малюсенькие эпизоды: одного из маркизов в «Сирано де Бержераке», Поспелова — друга младшего Адуева в «Обыкновенной истории» и еще много другого в этом же духе.

Первая настоящая роль, которую он сыграл, был джазмен Игорь в комедии «Всегда в продаже». В пьесе Аксенова она как бы и не главная, даже второстепенная, но в исполнении Даля она стала шедевром, ничуть не меньше, чем роль, которую критики называли бриллиантом спектакля, — роль буфетчицы Клавы, «Клавдия Ивановича», сыгранную Олегом Табаковым.

Евгений Кисточкин, который «всегда в продаже» (его играл я), демонстрирует своему другу-антиподу, наивному идеалисту Петру Треугольникову, приехавшему в Москву из Магадана, соседей по дому. В этой галерее соседей есть трубач Игорь.

К и с т о ч к и н: Игорь! (Обращаясь к Далю.) Игорь, мы тут спорим с товарищем о Дизи Гиллеспи. Как ты к нему относишься?

Даль — И г о р ь (сразу преображается): Дизи Гиллеспи? Я всегда сочувствовал Дизи Гиллеспи. Никто не спорит, Армстронг и Эллингтон — знаменитые музыканты, но ведь нельзя не идти вперед.

К и с т о ч к и н (Треугольникову — Г. Фролову): Ты понял, Петя? Он сочувствует Дизи Гиллеспи. (Игорю.) А у самого тебя к чему больше душа лежит?

Даль — И г о р ь: Я стараюсь играть в разных манерах и разных составах, но больше всего, как ни странно, люблю диксиленд…

К и с т о ч к и н (Треуголъникову): Сейчас скажет: в нем есть мечтательность и наивный секс.

Даль — И г о р ь: В нем есть мечтательность и наивный секс…

К и с т о ч к и н: Во!

Т р е у г о л ь н и к о в: Ну и дела!

Ки с т о ч к и н (Игорю): А вот товарищ с Севера приехал. Он не понимает твоей любви к джазу. Строителям коммунизма, понимаешь ли, джаз не нужен.

Даль — И г о р ь (запальчиво): Товарищ! Вы что, товарищ! Это ошибка! Заблуждение. Джаз — это ведь прекрасно. Когда подходит твой темп и ты выходишь вперед с инструментом и начинаешь свою партию, а потом к тебе один за другим присоединяются товарищи и зал подчиняется нашему ритму! О! Будет когда-нибудь у меня настоящий потрясающий концерт! Товарищ! Я берусь в один вечер привить вам огромную любовь к джазу!

И с этими словами Даль доставал из футляра трубу (в одной руке у него был футляр, в другой — сетка с пустыми бутылочками из молочной кухни: молодой папаша шел за прокормом для новорожденного) и начинал играть «Высокую, высокую луну»… Разумеется, фонограмма была записана, но Даль так отдавался музыке, так жмурил глаза, надувал щеки и отбивал ритм ногой, он так жил в эти минуты джазовыми гармониями, что Кисточкин еле смог прорваться к нему, прилагая много стараний, чтобы быть услышанным.

— В молочную кухню опаздываешь, парень!

(Даль не слышит.)

— Игорь, за прокормом опоздаешь!

(Даль продолжает играть.)

— Игорь, ребеночек сдохнет!

(Даль не слышит даже этого.)

— Кочумай!!!

И только после привычной джазмену команды, отданной на лабужном жаргоне, Даль наконец прекращал играть на трубе.

— Что? — И, растерянно улыбаясь, смотрел на нас с Фроловым.

Я: Тебе башли нужны?

Даль (жалко бравируя): Башли мне всегда позарез.

Я: На!

Он: С какой стати?

Я (усмехаясь): За игру…

Даль: Хм, впервые мне забашлили за такую игру. (Берет деньги и уходит.)

Эта сцена часто кончалась аплодисментами на уход Даля. В этом спектакле он создавал очень узнаваемый образ молодого фанатика начала 60-х, времени наших общих светлых иллюзий…

— Играет на трубе. Двадцать один год, а уже ребенка завел. Раньше халтурил и неплохо зарабатывал, а сейчас таскается по этим джем сешенам, репетирует без конца для какого-то неведомого сказочного концерта, которого никогда не будет. Причем играет совсем не плохо, приглашали его даже в эстрадный оркестр. Не идет. Говорит, это не настоящий джаз. Работает на каком-то заводе подсобником за шестьдесят дубов в месяц. Жену завел: советский вариант Брижит Бардо. Живет в скудности, но принципы, принципы… Понял?

Так характеризовал трубача — Даля талантливый циник, начальник отдела одной из центральных газет. И характеризовал, надо сказать, точно. Точнее, чем полагал.

Олег Даль тоже всегда мечтал о каком-то неведомом сказочном концерте, спектакле, фильме, чтобы выйти вперед, когда подойдет его темп, и начать вдохновенно импровизировать на заданную тему, — и чтобы потом к нему присоединились его товарищи по искусству и зал подчинился нашему ритму.

Собственно, в этом постоянном поиске синей птицы и проходила вся его прекрасная и несладкая жизнь. Причем именно джаз становился для него неким символом, который он и мечтал реализовать в нашем драматическом искусстве. В конце 70-х, незадолго перед своим отъездом «на родину джаза», Аксенов рассказывал, что Олег буквально преследовал его предложением сделать сценарий о джазменах и непременно привлечь к этой работе «Козла на саксе» и других шестидесятников…

После нашей с Олегом удачной работы (телеспектакль «Удар рога» по пьесе Альфонса Састре) по его настоянию я прочел прекрасную вещь Кортасара «Преследователь» — о негритянском саксофонисте Джонни. Повести, посвященной американскому королю саксофона Чарлзу Паркеру, умершему в 35 лет, Кортасар предпослал эпиграфом фразу из Апокалипсиса: «Будь верен до смерти».

Повествование ведется от лица друга и поклонника Джонни, музыкального критика Бруно. «…Я уже давно заметил, что Джонни — не вдруг, а постепенно — уходит иногда в себя и произносит странные слова о времени. Сколько я его знаю, он вечно терзается этой проблемой. Я видел очень немного людей, донимающих себя вопросом, что такое время… В те дни Джонни был в великолепной форме, и я специально пошел на репетицию, чтобы послушать его, а заодно и Майлза Дэвиса. Всем хотелось играть, все были в настроении, хорошо одеты (об этом я, возможно, вспоминаю по контрастной ассоциации, видя, каким грязным и обшарпанным ходит теперь Джонни), все играли с наслаждением… И в тот самый момент, когда Джонни был словно одержим неистовой радостью, он вдруг перестал играть и со злостью ткнул кулаком в воздух и сказал: „Это я уже играю завтра“, — и ребятам пришлось оборвать музыку на полуслове, только двое или трое продолжали тихонько побрякивать, как поезд, который вот-вот остановится, а Джонни бил себя кулаком по лбу и повторял: „Вот это я уже сыграл завтра, Майлз, жутко, Майлз, но это я уже сыграл завтра“. И никто не мог разубедить его, и с этой минуты все испортилось: Джонни играл вяло, желая поскорее уйти, и когда я увидел, как он уходит, пошатываясь, с пепельно-серым лицом, я спросил себя, сколько это еще может продлиться…»