До конца времен. Сознание, материя и поиск смысла в меняющейся Вселенной - читать онлайн книгу. Автор: Брайан Грин cтр.№ 67

Вера, уверенность и ценность

Почти все те, кто спрашивает у меня, верю ли я в Бога, употребляют слово «вера» в точности в том же смысле, в каком они могли бы спросить, верю ли я в квантовую механику. Мало того, мне часто задают оба эти вопроса подряд. Я стараюсь сформулировать свой ответ в терминах уверенности — меры определенности; я отмечаю, что моя уверенность в квантовой механике высока, потому что эта теория точно предсказывает характеристики окружающего мира, такие как магнитный дипольный момент электрона, с точностью выше девятого знака после запятой, а вот моя уверенность в существовании Бога низка из-за недостаточности строгих данных в его пользу. Уверенность, как наглядно показывают эти примеры, вырастает из бесстрастной и алгоритмической, по существу, оценки доказательств.

В самом деле, когда физики анализируют данные и объявляют какой-то результат, они количественно оценивают свою уверенность при помощи прочно устоявшихся математических процедур. Слово «открытие» используется в основном только тогда, когда уверенность превышает некий математический порог: вероятность обмануться из-за статистической флуктуации данных должна быть меньше приблизительно одной доли на 3 500 000 (это число кажется достаточно произвольным, но на самом деле в статистическом анализе оно получается естественным образом). Конечно, даже такой высокий уровень уверенности не гарантирует, что «открытие» реально. Данные последующих экспериментов, возможно, потребуют пересмотреть наш уровень уверенности; в этом случае математика также дает алгоритм для вычисления поправки.

Мало кто из нас может похвастать тем, что живет по таким математическим правилам; тем не менее мы приходим ко многим своим верованиям путем аналогичных, хотя и менее аналитических, рассуждений. Мы видим Джека вместе с Джилл и думаем, что они, возможно, являются парой; мы видим их вместе снова и снова, и наша уверенность в этом растет. Позже мы узнаем, что Джек и Джилл — брат и сестра, так что нам приходится отказаться от предыдущей оценки. И так далее. Именно такой процесс, состоящий из последовательных приближений, может, в принципе, сойтись в конечном итоге к верованиям, отражающим подлинную природу мира. Но может и не сойтись. Эволюция, конфигурируя процессы в нашем мозге, не настраивала их на формирование верований, в точности соответствующих реальности. Она настраивала их на склонность к верованиям, порождающим полезные для выживания варианты поведения. А два эти фактора могут и не совпадать. Если бы наши пращуры тщательно исследовали каждый треск и каждый шорох, которые привлекали их внимание, они обнаружили бы, что большинство из них можно объяснить без привлечения какого бы то ни было сознательного агента. Но с точки зрения приспособляемости весьма затратные поиски истины принесли бы им мало пользы. На протяжении десятков тысяч поколений наш мозг отказывался от большей точности в пользу оперативной оценки. Быстрая реакция часто полезнее обдуманных решений. Истинность — важный персонаж в драме веры, но выживание и продолжение рода легко берут над ней верх.

Дополнительно усложняя сюжет, эволюция добавила в список действующих лиц еще одного персонажа: эмоции. В 1872 г., через десять с лишним лет после декларации эволюции путем естественного отбора, Дарвин опубликовал книгу «Выражение эмоций у человека и животных», где разобрал убеждение, что именно биологически адаптированный мозг, а не культура является главным движителем эмоционального выражения. Анализируя наблюдения за собственными детьми, широко распространенные опросники и кросс-культурные данные, собранные им во время длительных экспедиций, Дарвин утверждал, что, к примеру, тенденция улыбаться, когда доволен, или краснеть, когда смущен, у людей универсальна. На такую реакцию можно рассчитывать буквально во всех мировых культурах. За прошедшие полтора века исследователи, взяв пример с Дарвина, занимались поиском адаптивных ролей, которые могли бы объяснить различные человеческие эмоции, а также изучали нейронные системы, которые могли отвечать за их генерацию. Страх, как показали исследования, действительно первичен — с самого начала быстрая поведенческая и физиологическая реакция на опасность имела значительную адаптивную ценность. Родительская любовь, обеспечивающая необходимую беспомощному потомству заботу, скорее всего, тоже представляет собой древнюю адаптацию. Смущение, вина и стыд, особенно значимые в больших группах, возникли как адаптационный механизм, скорее всего, позже, когда размеры групп выросли32. Для нас здесь важнее всего то, что адаптивное давление, сформировавшее в человеческом разуме склонность к владению языком, рассказыванию историй, мифотворчеству, ритуалам, художественному творчеству и научному познанию, также сформировало и наши богатые эмоциональные способности. Эмоции плотно вплетены в процесс эволюционного развития на всем его протяжении. Таким образом, верования родились из сложных расчетов, соединяющих разумный анализ и эмоциональную реакцию в рамках одного разума, обретающего талант к выживанию33.

Наши оценки степени доверия зависят также от целого ряда факторов, включая социальные влияния, политические силы и обычную практичность. В самом начале жизни вера в значительной степени определяется родительским авторитетом. Мама с папой говорят, что это правда? Значит, это правда. Как отмечает Ричард Докинз, естественный отбор благоволит родителям, которые передают своим детям информацию, повышающую шансы на выживание, так что вера в то, что говорят мама с папой, эволюционно оправданна. Позже многие люди запускают собственный процесс оценки степени доверия — разбираются, обсуждают, читают и сомневаются; на весь этот процесс часто влияют уже сложившиеся ожидания и контакты с верованиями окружающих. Большинство из нас также постепенно расширяет список авторитетов, которые считает достойными доверия, — это могут быть учителя, руководители, друзья, официальные лица и другие самопровозглашенные эксперты. Нам приходится это делать. Никто не в состоянии открыть заново или хотя бы проверить знания, накопленные за тысячи лет. Мне однажды приснился сон, скорее даже кошмар, что я снова защищаю диссертацию на степень PfD, и экзаменатор, тихонько посмеиваясь, говорит мне, что все эксперименты и все наблюдения, подтверждающие квантово-механические «законы» физики, подстроены. Я же стал мишенью хитроумного розыгрыша; меня сбивал с толку целый пантеон авторитетов, которых я уважал, и целое сообщество коллег, которым я доверял. Каким бы маловероятным ни казался такой сценарий, факт остается фактом: я лично проверил в своей жизни результаты лишь крохотной доли главных экспериментов своей области науки. Можно даже сказать, что большую часть результатов я принимал на веру.

Моя уверенность проистекает из десятилетий личного опыта, когда мне приходилось видеть, как физики минимизируют человеческую субъективность, сосредоточиваясь на тщательно собранных данных, как они неустанно испытывают на прочность гипотезы и отбрасывают все, кроме тех, которые отвечают строгому множеству универсальных стандартов. Но даже при таком неослабевающем внимании в науку все равно находят способ просочиться исторические случайности и эмоциональные человеческие предубеждения. Один из доминирующих подходов к квантовой механике (известный как копенгагенская интерпретация) можно возвести отчасти к мощным личностям, которые правили бал в физике в момент зарождения этой теории. За объяснением я отошлю вас к одной из своих более ранних книг («Скрытая реальность»34), но я подозреваю, что если бы квантовая механика создавалась другими персонажами, то формальная наука все равно существовала бы, а вот эта конкретная интерпретационная точка зрения не занимала бы того же доминирующего положения на протяжении стольких десятилетий. Красота науки состоит в том, что путем непрерывных исследований доктрины одной эпохи тщательно переосмысливаются учеными следующей и таким образом сдвигаются все ближе и ближе к цели — объективной истине. Но даже в дисциплине, разработанной ради объективности, для этого необходимо действие. И время.