Последнее время - читать онлайн книгу. Автор: Шамиль Идиатуллин cтр.№ 36

Из-за Кула никто ни на кого не шикал.

– Ладно, – неловко сказал Озей, – пойдем мы тогда.

Он уронил под ноги тонкий деревянный обруч – кромку дупла, вырезанного, похоже, из дуба. Эврай, не глядя на Кула, подошел к обручу первым, встал в него и провалился. Видимо, в дуб на окраине Стеклянного леса, рядом с игровой площадкой Перепелок.

Дуб был огромным, сухим и с выдолбленным стволом, пропускавшим сквозь себя даже толстух вроде Чепи. Любых мары. Кул мары не был, поэтому не мог ни летать, ни ходить по воде либо по дну, ни перескакивать из дупла в дупло.

Деревья, выросшие из семян одного прародителя, по сути представляют собой одно и то же дерево. Если дупло в двух таких деревьях пробьет один и тот же дятел, для мира нет разницы между двумя этим дуплами, поэтому влезший в одно из них может вылезти из другого. Годится любое дерево, кроме березы и ольхи. Береза – как мать, она связывает землю и людей, а ольха – как человек, у нее красное тело под светлой кожей. Годнее всех – дуб, он широкий и умеет стоять сухим. А если аккуратно, с разрешения леса и старших, да с правильными словами выпилить такое дупло, то можно носить его с собой и всегда иметь возможность скакнуть за миг хоть через пять дней пути – или насколько там тянется лес мары.

Кулу и любому другому чужаку перескок не давался.

Кул не забыл, как впервые вместе со всеми решил быстренько перенестись из Стеклянной рощи к Зимнему пруду. Все перенеслись, а Кул просто ухнул вглубь ствола и долго, всхлипывая, карабкался к сияющей дыре, потом вытряхивал из-за шиворота труху и мелкий сор, а потом со всех ног бежал к пруду. Зря торопился: когда он примчался, дымясь и еле дыша, всем уже надоело купаться, так что они, беззлобно подначивая Кула, попрыгали обратно в дупло.

Тогда Кул впервые ушел на луг.

Он думал, что научился спокойно относиться к способности любого ползуна играючи делать то, чего Кул, каким бы сильным и обученным ни был, не сумеет никогда. Но сейчас все равно стало немножко обидно.

Айви цокнула, подзывая куницу, налетевшую стрижом, подхватила ее на руки и тоже шагнула в обруч, не попрощавшись. Ну и мира небу. Куница успела хищно прошипеть напоследок. Да пусть хоть лопнет.

Озей сказал:

– Благ и милости богов. Тогда и я…

Он присел и ухватил обруч, чтобы не оставить его здесь.

Кул решился:

– Озей, что такое негасимый пожар?

Озей, не вставая, сказал:

– Да я сам толком не знаю. Пожар, который не гасится. Он, говорят, бывает, если с помогателями беда – крыло там проткнулось, земельная речка, копатель и так далее. Сразу побежали проверять, все ли на месте. Но вроде все. А еще негасимый пожар бывает, если оборвать железом сильное боевое заклинание. Но кто будет заклинать в лесу, да еще недалеко от Священной рощи? К тому же огонь железом не пахнет, но горит до сих пор и будет гореть до завтрашнего вечера. Там поляна, кусты и трава давно сгорели, земля тоже на два локтя, ладно хоть на деревья не перекидывается. Арвуй-кугыза сказал – там смертью пахнет, ну и узоров старшие не слышат, ничьих узоров – ни Чепи, ни Позаная, вот Айви и взвилась, придумала, что ниток в вороте не хватает…

– Арвуй-кугыза? – переспросил Кул, с трудом проталкивая слова сквозь холодный туман. – М-мертвый?

Озей натуральной перепелкой перевалился с ноги на ногу, не вставая, и виновато пробормотал:

– А, ты же не знаешь. Его смерть не взяла. Обратно вернула, молодым. С утра сказали, ну и видели, кто хотел.

– А ты видел? – жадно спросил Кул.

– Не. Я боюсь, – признался Озей, кивнул, перевалился через кромку обруча и исчез вместе с ним.

Кул медленно встал, чтобы бежать к Арвуй-кугызе, поморщившись, сбил огоньки с носков сапог, зарывшихся в угли, медленно сел, огляделся и всхлипнул.

Махись сочувственно вздохнул.

– Сейчас, – сказал Кул и уткнулся лицом в локоть. – Сейчас.

2

Кул давно потерял бы разум или просто сдох, если бы не Махись.

Странно не потерять разум, если точно знаешь, что не встретишь пятнадцатое лето. И странно не сдохнуть к пятнадцатому лету, если живешь только при этом условии.

Мары не берут пленных, не держат рабов, не принимают чужаков и не обижают детей. Кула не зацепила волшба Сидуна и других боевых крылов, из которых быстро и страшно выросла Смертная роща, – то ли случайно не зацепила, то ли потому, что земля так решила.

Кул пришел на землю мары вместе с врагами и остался жив – значит, должен жить на земле мары. Кул – ребенок, принятый землей мары; значит, должен жить, как все дети, в сытости, достатке и любви. Кул – чужак; значит, должен сгинуть в земле мары. Не сразу, так позже.

Кул узнал об этом, когда ему исполнилось десять. До этого он считал себя обычным Гусенком и не замечал ничего особенного ни в себе, ни в отношении к себе, несмотря на то что отставал на всех занятиях, а от смотрения и вдумывания был освобожден после первого обморока. Арвуй-кугыза поговорил с ним, гладя по голове, поговорил с перепуганной Овоп, которая каждый день и каждую неделю решала, какую задачу ставить перед птеном, поговорил с Матерью-Гусыней, и та, кажется, заплакала.

Кул долго вертелся рядом с Матерью-Гусыней, пытался заглянуть ей в глаза и понять, чем провинился и действительно ли так плохо, что он после третьего прикосновения холодного листка к вискам и ко лбу вместо того, чтобы принять в память знание о небесном огне, опрокинулся в светлую бездну и падал туда страшно долго, пока сведенные челюсти не развели специальным прутиком, от которого нагревались зубы, особенно сломанные, обжегшие кончик языка так, что с него три дня сползали мелкие лохмотья. Мать-Гусыня ничего не отвечала, только обнимала Кула, и он замирал от неловкого счастья, особенно если на них смотрели, крылы – насмешливо, птахи – с завистью, а щекастая малка Айви – долго и угрюмо.

Кул не считал себя особенным и слабым. На игровой площадке он был быстрее и ловчее всех и единственный сбивал яблоко с кола так, что ломался кол. Остальные, впрочем, в этот угол площадки не забегали, в лучшем случае проскакивали над ним по натянутым веревкам, которых Кул побаивался, и ныряли в дупло перескока.

Прошлое он забыл сразу и глухо. Если напрягался, мог вспомнить, как трясется в бане, а давний холод выходит через ноздри и поры бесцветными соплями и красноватым почему-то по́том, тут же смешиваясь с покрывающей кожу черной пылью и стекая разноцветными розово-серыми полосками к полу под шепот полуголого косатого-бородатого деда, который почему-то кажется незнакомым, хотя это Арвуй-кугыза, и шепот его непонятен, но каждое следующее слово поворачивается чуть сильнее и наконец попадает через ухо в голову так, что смысл укладывается мягким войлоком и растворяется, стекает в живот и руки, убирая тряску, после – в ноги, убирая ноющую боль, и Арвуй-кугыза, не переставая шептать, говорит другим голосом, но тем же языком, уже понятным: «Умничка ребенок», – и Кул, прерывисто вздохнув, засыпает и просыпается для жизни без грязи и боли. Такой его жизнь, он думал, и стала. А какой была страшно давно, до того шепота в бане, не помнил настолько, что даже и не знал.