— В Крукскуге дача семьи Сигурда, — говорит Анника. — Так ведь, Сара?
— Нам это известно, — говорит Гюндерсен.
Видимо, кто-то из них поговорил с Маргрете; наверное, она сказала им про дачу, когда они вчера вечером сообщили ей о смерти сына.
— Сара, я должен спросить вас еще об одной вещи, — говорит Гюндерсен, стоящий передо мной уперев руки в бока; не мужчина, а скала, хотя он, собственно, довольно худой. — Как, по вашему мнению, имел ли кто-нибудь основания желать Сигурду смерти?
Здесь я пас. Мысленно перебираю друзей и знакомых, включая тех, о ком знала только от Сигурда; вспоминаю брошенные им в сердцах или мимоходом слова.
— Нет, — говорю, — я такого даже представить себе не могу.
— Не обязательно крупная ссора, — говорит Гюндерсен. — Разошелся с кем-то во мнениях… Задолжал денег или, наоборот, ему задолжали…
— Нет, не было ничего такого. Наверное, странно так говорить, но Сигурд, он ведь был совершенно обыкновенным…
По лицу Гюндерсена промелькнула какая-то тень. Обыкновенный человек, думаю я, это какой же?
— Наркотиками не баловался, на деньги не играл, — продолжаю я. — Много и упорно работал, иногда ходил встретиться с друзьями, а так — сидел вечерами дома, смотрел со мной телевизор…
— Вы что-то определенное имеете в виду? — спрашивает Анника.
— Рутинный вопрос при расследовании убийств, — отвечает Гюндерсен.
— Ничего в голову не приходит, — подытоживаю я.
— Если вдруг вспомните что-то, сразу же дайте знать, — говорит полицейский.
На листке, поданном ему ассистенткой, он записывает свой телефон, отрывает уголок с номером и протягивает мне.
— Звоните в любой момент.
Берется за ручку двери, и я понимаю, что разговор окончен.
— Гюндерсен, — говорю я; как-то не так, как-то по-дурацки его фамилия звучит в моем исполнении. Он оборачивается ко мне. — Я просто хотела спросить… А вдруг… А это точно он?
Гюндерсен выпускает ручку, оборачивается ко мне, и сейчас его взгляд почти дружелюбен.
— Наверняка мы не узнаем, пока не получим заключение о результатах вскрытия, — говорит он, — но вам, Сара, я дал бы такой совет, и прислушайтесь, пожалуйста, к нему: не стоит в этом сомневаться. Мужчина, которого мы нашли, — Сигурд. Я не имею права утверждать этого. Но это он.
Я вяло киваю. Гюндерсен уходит. Фредли ни на шаг не отстает от него.
* * *
Бриллиантик Сигурда пристроился в ямочке у меня под горлом. С тех пор как Сигурд подарил мне цепочку, я ношу ее каждый день. Ласкаю ее пальцами и сейчас. Мы с сестрой сидим на кухне. Анника нашла хлеб, отрезала кусок и намазала бутерброд. Положила его передо мной, а я смотрю на него и знаю, что, если и сумею откусить немножко, меня тут же стошнит.
— Ты говорила с Маргрете? — спрашивает она.
— Сигурд подарил мне эту цепочку на день рождения, три года назад.
— Я знаю, — говорит сестра.
— Мы тогда жили на Пилестреде. Он еще учился, денег у нас не было, и все-таки он ее купил.
— Угу.
Не очень-то ей это интересно; закрутилась в делах, наверное.
— В этом весь Сигурд, — говорю я. — Он решил, что цепочка мне нужнее, чем нам обоим — эти деньги, и ведь он прав. Часто так и бывает, что откладываешь-откладываешь, а оказывается, что нужно…
Я подыскиваю слова. Анника взглядывает в окно. Она напомнила мне врачей из телевизионной передачи про приемные больниц, куда привозят по «скорой»; в постоянной суматохе они пытаются сохранить контроль над ситуацией.
— Ну, не важно, — говорю я. — Главное, он копил деньги на потом, а взял и купил на них цепочку для меня. На день рождения.
— Я знаю, Сара, — говорит Анника, усаживается напротив меня и берет мои руки в свои. — Ты мне тогда сразу рассказала и потом много раз рассказывала… Нам, наверное, нужно сегодня съездить к Маргрете. Поедешь? Мне кажется, тебе лучше поехать.
— Ладно.
В ее руках я безвольна, как ветхое полотенце; я сделаю все, что она скажет. Хотя мне страшно не хочется встречаться с Маргрете (надо же, я что-то чувствую!) — как реагировать на ее горе, когда я и с собственным не могу совладать? — я поеду с Анникой, если та возьмет меня с собой. Я только рада, что кто-то решает за меня, что делать.
Когда умерла мама, Анника была мне опорой. Папа в полной прострации сидел в кабинете перед фотоальбомом и горой коробок из-под обуви — маминым архивом: в них она хранила наши пинетки, прядки наших волос, открытки, присланные друзьями из отпуска, листки с записанными на них номерами телефонов. «Что мне с этим делать?» — вздыхал он. Мне было семь лет. Одна подружка рассказала мне, что когда люди умирают, их съедают маленькие червячки, если, конечно, этих людей не сожгут; а когда пламя разгорится, покойники садятся. Я живо представляла себе все эти ужасы. Аннике было двенадцать. Она вместе с папой ходила в похоронное бюро. Это она предложила, чтобы на похоронах звучала «Песня Эллинор», которая нравилась маме; единственное, что сумел вспомнить папа, это что мама любила включать на полную громкость «Satisfaction» «Роллингов», собираясь в гости. Анника нашла мамину адресную книгу и позвонила ее друзьям, чтобы известить их о похоронах. Приготовила для нас траурную одежду. И сортировать содержимое семнадцати маминых обувных коробок пришлось тоже ей; все важное уместилось в четырех. Анника такое умеет. Когда умерла мама, папа погрузился в апатию. Нынешняя ситуация похожа на ту, и я, видимо, пошла в папу: так же апатична, так же беспомощна…
Мы садимся в «Хонду» Анники и уезжаем. Но сначала она звонит пациентам, записанным ко мне на сегодня, на завтра и на среду. Спасибо ей, что мне не придется звонить им самой.
* * *
Мы паркуемся перед домом Маргрете в Рёа. Я дожидаюсь, пока Анника сложит зеркала; нервничаю, не хочу идти в дом одна. Потом сестра идет впереди меня по садовой дорожке, поднимается на крыльцо, звонит. Я стою за ее спиной и еле удерживаюсь от того, чтобы не присесть, став совсем незаметной. Дверь не сразу, но открывается не знакомой мне женщиной в зеленой блузке и черных брюках из дорогой блестящей ткани. Они отлично на ней сидят; должно быть, сшиты на заказ.
— Да? — говорит она.
— Меня зовут Анника Латхус, — говорит Анника. — А это Сара, жена Сигурда.
И показывает на меня. Я стою такая маленькая, встрепанная. Открывшая нам женщина не представляется. Но распахивает дверь пошире, дает нам пройти.
— Она в гостиной, — говорит женщина, запирая за нами.
Меня не удивляет присутствие в доме Маргрете чужого человека. Вокруг нее всегда вьются люди. Ее муж, отец Сигурда, умер, когда мальчики были еще совсем маленькими. Я о нем мало знаю: говоря о нем, родственники ограничиваются общими фразами и перечислениями достоинств: он был бесстрашным, он был порядочным, он был принципиальным. Перемежают это историями, призванными проиллюстрировать именно эти качества: как он в одиночку доплыл под парусом до Англии, как он мог заработать кучу денег на бирже, случайно получив инсайдерскую информацию, но не воспользовался ей, и так далее. Ничего, что позволило бы понять, что это был за человек и каково было жить рядом с ним. На фотографиях он такой улыбчивый, мягкий и милый; может, потому они и избегают о нем говорить, что он был милым и славным человеком, потерявшимся в тени шумной, яркой и волевой Маргрете…