Она прошлась вдоль книжных полок. Все читано-перечитано, прямо хоть носок вяжи наперегонки с Гортензией. Ирина поднялась на второй этаж, в детскую комнату Кирилла. Там стояло два магнитофона – большой, с закругленными краями, солидный бобинный, и легкий серебристый кассетник. Ирина думать боялась, сколько он стоит, не то что спрашивать.
В коробке с записями царил творческий беспорядок. Большинство кассет были не подписаны, а остальные перепутаны, Кирилл опознавал их по каким-то одному ему известным приметам. Ну да ничего, главное, что у него вся музыка хорошая, бери да слушай любую. Вот на этой, с надорванной этикеткой, Стиви Уандер, а девяностоминутная sony заполнена песнями итальянской эстрады. Это «сладкое и бабское» Кирилл записывал специально для нее, сам он слушает более возвышенные произведения.
Хорошо бы включить, но придется идти с музыкой вниз, и Гортензия начнет возмущаться, какое это безобразие и ужас, и черт знает о чем эти люди вообще поют, во всяком случае, для малыша подобная музыка точно вредна и опасна. Разрушает детскую психику со стопроцентной гарантией.
Заведет про коров, которые под музыку Моцарта дают молоко, а от современного рока дохнут, и помидоры от него тоже не растут. Мор и голод, короче говоря.
И ничего нельзя будет ей ответить, чтобы не расписаться в своем дурном вкусе и в том, что она плохая, безответственная мать.
Лучше и не заводиться.
Она спустилась вниз и застала Гортензию Андреевну в полной экипировке. Учительница собиралась к соседям, подтягивать их туповатого внука по половине предметов школьной программы.
– Куда вы в такую погоду? – промямлила Ирина.
– Ребенок должен видеть, что для исполнения долга не существует помех, – изрекла Гортензия, с хлопком открыла свой цветастый зонт и отправилась в путь.
Прежде чем она исчезла в белой пелене дождя, Ирина успела заметить, что одна спица на зонтике сломана и печально висит.
Она еще немного задержалась на пороге и вдруг увидела, как к воротам, переваливаясь на ухабах, подъезжает светлая «волга». Наверное, кто-то заплутал, подумала она, но тут машина остановилась, из нее вышел человек и, натянув на голову воротник куртки и сильно горбясь, принялся стучать в калитку.
Ирина поскорее накинула дождевик и выскочила навстречу. Сердце екнуло, когда она узнала Михаила Семеновича. Зачем он здесь?
– Что-то случилось?
– Не тревожьтесь, не тревожьтесь! – смеялся Башмачников, пока они бежали от калитки до крыльца. – Женщины любят видеть угрозу во всем непонятном, но я скорее с добрыми вестями…
Психиатр не успел сильно промокнуть, но Ирина все же подала ему чистое полотенце и занялась его курткой, явно импортной и, похоже, очень дорогой.
У Ирины никогда не было вещей такого высокого качества, но она догадывалась, что нежная лайковая кожа куртки должна бояться воды, поэтому быстро встряхнула ее и на плечиках повесила на люстре посреди веранды. Получилось смешно и жутковато.
– Витенька сказал, что вы заинтересовались моими скромными трудами, – Михаил Семенович слегка поклонился, – так я решил сам привезти, не дожидаясь оказии. Правда, вышло слегка с подмоченной репутацией.
Действительно, уголок книжечки отсырел, и на обложку упала крупная капля, отчего первые буквы фамилии автора слегка расплылись.
Ирина смутилась:
– Спасибо, но зачем же было ради нас так трудиться… Тем более вон дождь…
– Надеюсь, вы позволите мне переждать?
Вспомнив о долге хозяйки, Ирина захлопотала насчет чая.
– Мы можем даже предоставить вам ночлег, – улыбнулась она.
– О, я не хотел бы вас компрометировать, – протянул Михаил Семенович так томно, что Ирина смутилась и слегка покраснела.
– Я так мечтала прочитать вашу книгу, – быстро сказала она, – так интересно.
– Боюсь, вы будете разочарованы. Я ведь планировал развить свои идеи в серьезном научном исследовании, но, как это почти всегда бывает, нестандартную тему не утвердили, поэтому пришлось оформлять в виде научпопа, чтобы все это не кануло в небытие совсем уж незамеченным.
Ирина сочувственно покачала головой, не зная, что тут можно сказать.
– Нет, я в итоге получил свое: и степень, и звание, но единственное, чем я по-настоящему горжусь, это вот, – он показал на книжечку, – и больше уж ничего, наверное, не успею в этой жизни, только если Витьку вытолкаю на орбиту настоящей науки…
– Непросто вам будет это сделать, – усмехнулась Ирина.
– Зато инерция большая, может, далеко пойдет.
Смеясь, она достала банку прошлогоднего варенья. Позорище, конечно, но ничего не осталось в доме такого, что могло бы сойти за угощение. Придется брать сервировкой, решила Ирина и принесла из серванта вазочку тонкого стекла, которую из страха разбить использовала крайне редко, а вернее сказать – никогда.
– Неужели вы специально приехали в такую даль, чтоб вручить мне книгу?
– Не только за этим, дорогая Ирина Андреевна, не стану лукавить. Я знаю, что вы приняли живое участие в Витиной работе, и, честно говоря, хотелось бы напрямую выслушать ваши соображения.
– Михаил Семенович, я сделала для него один телефонный звонок, и все.
Он взглянул лукаво:
– Прямо все-все?
– Нет, думала, конечно. Тема-то интереснейшая.
– Ирина Андреевна, давайте посмотрим правде в глаза. Нашему замечательному Вите голову в последнюю очередь приделали, и то только для того, чтобы понимать, где верх. Никто не знает, зачем он пошел в науку, и в первую очередь он сам.
– Так почему же вы взяли его под свое крыло?
Михаил Семенович поморщился:
– Все остальные отказались, а я не кадровый военный и подобной роскоши себе позволить не могу.
– Но все-таки он хороший парень.
– Безусловно! – улыбнулся Михаил Семенович, принимая у нее чашку с чаем. – И хороший, и добрый, и заслужил свое место безупречной службой на подводной лодке, ибо лодка – это трамплин. Только от безупречной службы не появляется ни ум, ни эрудиция, ни склонность к научной работе, как бы нам ни хотелось, чтобы было иначе. Ах, Ирина Андреевна, сердце кровью обливается, когда видишь, что талантливые ребята остаются за бортом, а приходят чьи-то детки или такие вот дуболомы, и неизвестно еще, что хуже. Детки еще могут повзрослеть, если попадут в правильные руки, а эти… Ах, он жизнью рисковал на боевом посту! Прекрасно, я за него горд, но все же он не погиб и попал в адъюнктуру, а не в рай, где уже можно ничего не делать.
Ирина улыбнулась. Михаил Семенович прав, научная работа – это не только дело всей жизни, но и в первую очередь престиж, и рвутся туда не по зову души, а за материальными благами. Ученые степени и научные звания дают прибавку к жалованью, право на дополнительные квадратные метры, выезды за границу на конференции, в общем, существенно обогащают жизнь, поэтому становятся целью, а не способом признания реальных заслуг. Настоящая наука существует где-то на периферии, благодаря подвижникам, которые зачастую так и пропадают в безвестности, порой даже не успев передать свои идеи следующим поколениям, а официальная научная жизнь вся кипит в интригах вокруг званий, регалий, публикаций и прочей мишуры. Прорывные идеи не только не помогают двигать локомотив советской науки, прекрасно идущий на холостом ходу, но и откровенно мешают заслуженным ученым мужам. Это же, надо вникать, менять собственные косные модели мышления, потом рисковать навлечь на себя гнев вышестоящих… Да ну его к черту, этого новатора! Самый умный, что ли, он? А скромность, присущая великим умам, мешает новатору утвердительно ответить на этот вопрос, и он сникает, уходит в тень…