Однако за это будущее нужно было бороться. И на этот раз не с оппозицией, а с членами собственной партии. Решение Болдуина вызвало негодование тори. Но и лидер консерваторов, несмотря на свой простоватый вид, был достаточно умен и опытен. Он прекрасно разбирался, как устроена британская политическая машина и где находятся реальные рычаги власти. Они находились в его руках — «главный кнут», конституционные комитеты и ассоциации, все эти ключевые элементы были подконтрольны ему. Помимо этого, он мог рассчитывать на мощную информационную поддержку от The Times и Би-би-си
[221].
Заявление лорда Ирвина, поддержка Болдуина и недовольство тори — все это случилось в то время, когда Черчилль отсутствовал в Англии, набираясь впечатлений и налаживая полезные связи с американским истеблишментом. Не успел он 5 ноября вернуться на родину, как буквально с порога Клементина сообщила ему, что в гостиной его ждет группа однопартийцев, осуждающих позицию Болдуина по индийскому вопросу. Черчилль успокоил гостей, сообщив им, что будет сражаться за сохранение Индии в составе Британской империи
[222]. Никто из присутствующих не удивился. Не удивились и в Вестминстере. Не удивились и на Уайтхолле. Не удивился и Болдуин. Он внимательно прочел рукопись «Мои ранние годы», которая не оставила у него сомнений относительно мировоззрения бывшего подчиненного. «Уинстон вновь стал субалтерном-гусаром образца 1896 года», — заявил он одному из коллег
[223].
Болдуин был прав. Мнение Черчилля об Индии не сильно изменилось со времени его службы в Бангалоре, которая приходилась на последние годы XIX века. Да и меняться было особенно нечему. В молодые годы будущий глава колониального ведомства не мог похвастаться глубоким пониманием происходящих на субконтиненте социально-политических процессов. Даже его знание индийской армии, по мнению профессора Раймонда Каллахана, было далеким от реального положения дел
[224].
Таким образом, в индийском вопросе Черчилль проявил ультра-империалистические и ярко выраженные колонизаторские взгляды. Он считал, что Индия должна быть благодарна британцам за то, что они «принесли на ее территорию мир и правопорядок, а также внедрили все достижения современной науки». А вместо благодарности «единственным ответом местного населения на все полученные блага стал рост рождаемости». Британия, действительно, принесла блага цивилизации в свою колонию, но какую она потребовала за это цену: полный контроль над местными ресурсами и право вершить судьбу на огромной территории. Разве этого очевидного факта Черчилль не понимал? Понимал. Более того, считал, что Индия «как никогда нуждается в поддержке британцев», ей необходимо «еще больше британских чиновников, а также более строгая и энергичная организация всех основных видов деятельности»
[225]. Он отказывался признавать самостоятельность индийцев и их способность на независимое от Британии существование
[226]. Даже в 1935 году он продолжал говорить о местном населении, как об «огромной и беспомощной массе людей»
[227].
И в чем здесь благодетельность? Черчилль, действительно, порой увлекался полетом своей мысли и напором своего красноречия. Но по большей части он был прагматиком, умевшим взвешивать «за» и «против», а также действовать с учетом получения выгоды как для себя, так и для своей страны. За всеми этими восторженными речами о тех благах, которые Британия принесла в колонии, скрывался неприглядный факт, что в первую очередь колонии были нужны самой Британии. И лучше всего отношение Черчилля к независимости Индии передает фраза королевы Виктории: «Я не считаю мудрым отказываться от того, чем владеешь»
[228]. В эпоху, когда колониальный мир вступил в новую фазу, Черчилль продолжал цепляться за империалистические ценности, поскольку именно в империи он видел единственную форму существования здоровой Британии
[229].
Вчитаемся внимательно в заметки к одному из его выступлений рассматриваемого периода:
Мы должны быть либо сильной, успешной коммерческой и научно-развитой империей, либо умереть с голоду…
Для Британии нет срединного пути между величием и упадком…
Именно поэтому я так беспокоюсь и так злюсь, когда слышу всех этих высоколобых сентименталистов с их усеченными слабоумными разговорами, с порхающей в облаках философской отрешенностью о том, что Индию следует отпустить…
[230].
Черчилль ошибся в поиске ответа, но сумел точно определить наболевший вопрос. Смотря на текущую ситуацию шире, чем многие его современники, он считал, что проблема была не столько в Индии, сколько в новых вызовах, с которыми столкнулась его страна. Мир изменился, и современные проблемы уже нельзя было подгонять под устаревшие лекала прошлого. «Многие темы поставлены под сомнения, — писал он в одной из своих статей в 1932 году. — Еще никогда не было такого периода, чтобы в мире были поставлены под сомнения фундаментальные ценности и мнения»
[231].
Своим оппонентам, полагавшим, что «будущее является простым продолжением прошлого», он отвечал, что нет — «история богата неожиданными поворотами и отступлениями». Один из подобных виражей произошел в начале 1930-х годов. За «мягким либерализмом» начала века, «всплеском нереалистичных надежд и иллюзий» послевоенного времени последовала «жесткая реакция и установление диктаторских режимов». Потеря внешних связей и сокращение объемов международной торговли поставили «увеличившееся в численности население Британии на грань упадка». Отныне и страна его предков, и другие крупные государства столкнулись с «борьбой за самосохранение». «На мой взгляд, в Британии начался новый период борьбы за жизнь, и основной вопрос будет касаться не только сохранения Индии, но и серьезных притязаний на коммерческие права», — заявил он в мае 1933 года будущему вице-королю Индии Виктору Александру Джону Хоупу, 2-му маркизу Линлитгоу (1887–1952)
[232].