Попросила сухими губами.
– Сделай это… хоть немного приятно…
– Не могу.
И в глазах та самая жалость – извини.
– Смотри на меня, не отводи взгляд.
А его невозможно отвести, меня уже поймали на крючок, подвесили.
– Открывайся, принимай…
Слова-приказ. Прижались и тут же обдали морозным жаром ладони. Принялись распахиваться мои внутренние двери, зашипели, оживая, невидимые шланги и провода – хлынул внутрь, как цунами, безжалостный газ. Новая порция вирусных команд, призванных превратить меня из человека в бесформенное «ничто».
Корчиться я начала, не прошло и минуты. Гореть, как в лихорадке, хрипеть, изгибаться. Съезжала на пол, уже забыв о том, что Кайд обещал отвернуться и не смотреть. Пыталась, как вчера, ухватиться за спасительную мысль о том, что «всего пять минут», а после спокойные «двадцать четыре часа», но ее больше не было, этой мысли. Ускользнула, как юркая рыба, растворилась в бескрайнем океане, лишь сверкнула серебристым хвостом на прощанье. Эфемерное будущее отступило далеко, но облепило, как сырая вата, бесформенное нежеланное «сейчас», в котором мой пульс грохотал, как колеса от состава, в котором меня, стоящую на четвереньках, после череды спазмов все-таки стошнило.
Хорошо, кто-то успел подставить пластиковый тазик…
Он обтирал меня чем-то влажным. Салфетками… До этого шумел в ванной водой, полоскал посудину, в которую почти ничего не попало. Желудок был пустым – без завтрака, без ужина накануне. Кожа на мне горела, будто натянутая поверх тела смазанная перцем и подожженная резиновая оболочка. Одежда опять насквозь мокрая, сил нет. И хотя теперь, спустя еще десять минут после окончания ломки, я уже могла подняться и небыстро пройтись до кухни, чтобы налить себе воды, я продолжала лежать.
«Мне придется это принять. Что он видит меня такой… Принять свой стыд, пройти через него, отпустить». Мы оба это начали. Оба должны это закончить. И не важно, что в конце, уже не важно.
– Сейчас я оставлю тебя на час-полтора…
«Какое счастье. Мое время».
Не думала, что возжелаю этого так скоро.
– … после ломки – самое спокойное время. Ничего не должно произойти. А мы с тобой отправляемся на Литайю…
– Мама? – радость вспыхнула во мне столь стремительно, что рассеяла даже сгустившиеся плотной пеленой тучи.
– Никаких родителей. Никаких свиданий и общения. Только, когда адаптация завершится.
Тон его был непреклонен, как фонарный столб. Моя радость истлела словно яркая, но недолговечная сигнальная ракета.
– Я найду нам жилье. Скажи, где кристалл географически подходит ближе всего к поверхности? Или везде одинаково?
– Каталона, – шепнула я тихо.
Дварт услышал. Самый жаркий город. Красивый, но сухой и старинный, с потрескавшимися колоннами, старинной архитектурой и обилием ярких балконных цветов, которыми жители гордятся и на полив которых тратят по полдня.
Чужой взгляд изучал меня, как рентген; я же думала о том, чего еще он не видел – как я мочусь под себя? Как изрыгаю проклятья в беспамятстве? Смеюсь, как сумасшедшая старуха, пытаюсь отгрызть себе руку?
Мое настроение мне точно больше не принадлежит, обидно. Мысли – одна страшнее другой, хотелось закрыть глаза и провалиться в бесконечный черный тоннель.
«Смогу ли я сама переодеться?» А ведь еще нужно собрать вещи…
Он читал мои вялые размышления, как азбуку для слепых.
– Вещи собирать не нужно. Я куплю новые. Там.
«Пусть».
Лишь бы удержаться и не начать грубить, говорить гадости, хоть как-нибудь удержать себя в узде.
– Эмоции не принадлежат, чувства тоже… А что тогда мне принадлежит? – спросила я шепотом. – Тело и ум деформируются, сознание распадается… Что стабильно? За что мне держаться?
– За меня. – Его глаза находились близко. Я не заметила, когда Кайд опустился на корточки, но рассматривать его лицо сейчас не хотелось тоже. – Держись за меня. Я для тебя стабилен.
Рассуждения о «стабильности» Кайда – спорные рассуждения. Веры в них мало. Значит, опоры нет, придется учиться парить. Обычно влюбленные решают пройти долгий путь вместе уже после заветных слов и обещаний, именно после них приобретают веру друг в друга, мне же эту самую веру придется соткать для себя из облаков и тумана.
– Я скоро вернусь.
Он уходил, рассматривая мое лицо с закрытыми глазами.
– Эра…
А я не думала открывать веки. Буду учиться парить.
– Если начнутся перебои с пульсом или дыханием, немедленно сообщишь мне.
«Нет!»
– Это приказ.
Слова упали, как обрубки ртути в темную воду. Звякнуло сталью пространство.
Тогда сообщу.
Я куталась, лежа на диване, в собственные руки.
«Иди».
И услышала, как открывается Портал лишь потому, что научилась различать этот тихий звук среди миллионов других.
* * *
Земля. Ленинск.
(Ryan Stewart – Here and Now)
Лидия Степановна даже у себя дома старалась не мешать. Поела, помыла за собой посуду, аккуратно вытерла со стола крошки, поблагодарила. Удалилась в «зал», попыталась включить телевизор, но что-то пошло не так – то ли кнопку не до конца вдавила, то ли забыла вилку вставить в розетку, – Лайза не поняла, только услышала вздох, после тихие шаги. «Мама» ушла в спальню, села, не зная, чем себя занять, на кровать, стала смотреть в окно, в котором, если не подниматься и не подходить к подоконнику, видно одно только небо.
«Чужие. И вроде не чужие».
Как-то бы наладить контакт, ведь сколько-то жить под одной крышей.
Но как?
На кухне чисто после обеда; Мак отправился в магазин.
Баба Лида и Лайза скучали и бессловесно маялись, не умея себя в новой ситуации ни к чему конкретному приложить, по разным концам квартиры.
«Нужно зайти, поговорить…» О чем – не важно, о чем-нибудь…
На вытертый палас дальней комнаты Лайза ступила тихо. Несколько секунд силилась понять, почему Лидия Степановна держит левую ладонь прижатой к груди – может, сердце?
– «Мама», вам плохо? – Шагнула ближе. Мак научился произносить это давно позабытое для них слово, она тоже. – Что-то болит?
– Ой, нет-нет, – встрепенулись на кровати, – это я держу, потому что пуговица… вот…
Ладонь убралась, пуговица – третья сверху – висела на тонкой нитке.
– Я бы пришила. Да вот только ниток нет, иголки тоже.
Она все еще чувствовала себя как в гостях, почти как в пансионате, где все люди не родные. «Лиза» ведь ей пока чужая тоже, даром, что сыновья жена, человек-то новый.