Балкон на Кутузовском - читать онлайн книгу. Автор: Екатерина Рождественская cтр.№ 47

Зато чайный гриб жил не у каждого. Он был скорее домашним питомцем, чем просто продуктом. Как канарейка или черепашка. За ним надо было обязательно присматривать, разговаривать, подливать спитой чай, добавлять сахар и всякое такое. Катя любила гладить его скользкую спинку, смотреть, как он толстеет, ухаживать за ним, промывать раз в неделю кипяченой водой, стирать марлечку, через которую он дышал, а когда просили – делить его вдоль слоев и отдавать отделенного детеныша в хорошие руки. Катя всему живому обязательно давала имена. Чайный гриб назывался Степиком. Без объяснений. Степик, и все.

А еще на кухне жили мышки. Не только на кухне у Крещенских – Киреевских, конечно, они жили во всем доме, кто-то, видимо, завез с вещами или сами с радостью на харчи набежали. Поля часто встречала их на лестничной площадке около мусорки, издавала сдавленный предсмертный крик и, кинув брови на лоб, начинала долго и громко причитать. Когда крики и проклятия заканчивались, она мелкими шагами, пятясь, отшаркивала в квартиру, чтобы принять рюмочку кагора. Для успокоения. Но все равно считала, что мыши появляются только из-за расхлябанности и неопрятности жильцов, а не то что они взяли и сами пришли в дом со двора от нечего делать. Ну вот и устроили с мышами борьбу, а как же. Усердно ставили мышеловки, иногда отлавливали целыми мышиными семьями, но серые все шли и шли. Федор Степаныч принес на постой кота-крысолова, но тот только нассал во все тапки, мерзко проорал два дня подряд и сожрал кучу дефицитной рыбы, совершенно не обращая внимания на шастающих мышей. Может, оказался специалистом именно по крысам, а на мышей решил не размениваться, может, рыбы пережрал. В итоге серые никуда не девались, а казалось, только увеличивались в численности, передавая из поколения в поколение опыт борьбы с этой страшной мышененавистнической семьей. Скреблись, гадили, возились и все надкусывали. Они никак не могли считаться подданными бабьего царства, а слыли его подлыми врагами. Поля, под ночь уходя из кухни, тщательно закрывала дверь, чтобы якобы преградить им путь, а по утрам, прежде чем войти, подобострастно стучалась – к вам можно? вы уже разбежались? – и только потом боязливо открывала дверь, боясь, что мыши еще там.

Федор Степаныч всячески убеждал дам, что на мышей и внимание-то не стоит обращать, ну, топнуть разок – и они врассыпную, чего пугаться-то? Он вообще стал девушкам опорой и надежей, не претендуя ни на какое законное место в Лидкиной жизни. Просто тихо ее обожал и оберегал от всего, чего возможно. От мышей, тяжелых сумок, мытья посуды, надоедливых гостей, мелкого ремонта и поездок в одиночку по Москве. Он очень неожиданно появился в Лидкиной жизни и сразу занял то самое место, которое, казалось, было припасено именно для него. И таки да, случаются в жизни удачи, ну и что, что не первый красавец, сказала как-то Поля Лидке, с лица воды не пить. Вон Трени-Брени, три твоих аполлончика с левой нарезкой в результате и оказались между жанрами, ни детей, ни чертей. Ох, Лидка, пользуйся, это ж как хорошо-то, что у тебя на закате такое мужское внимание случилось, хотя все, что есть хорошего в жизни, либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению, но это таки не твой случай. А потом задумалась: о чем это я? Мысль ее об аморальности вылетела из головы и повисла где-то в воздухе у форточки, не решив, вылететь ли ей вовсе наружу или остаться кружить у склеенной люстры. А сам Федор Степаныч скучать девушкам Киреевским не давал, так и называл их девушками, подбадривал цветочками, сорванными в своем палисаднике, благо был отменным садоводом, по своей собственной инициативе приносил иногда кефир, иногда кагор и свежие газеты. Пришелся всем ко двору. Лампочки вворачивал, умывальник чинил, мебель двигал, если вдруг Алене приспичивало замутить перестановку, сумки с провизией беспрекословно, даже в охотку таскал, в общем, был на все руки.

Жизнь у Федор Степаныча была витиеватая. Прошел войну, воевал на Балтике на десантном судне, дослужился до кап-три, капитана третьего ранга, был награжден, ранен, дважды тонул, один раз вмерз в льдину и непонятно, как выжил – матросы вырубили его с куском льда и размораживали потом бережно, как большую диковинную рыбину. Но два пальца на руке не уберегли, они почернели, и пришлось их чикнуть. Левая рука выглядела у Степаныча по-крабьи – клешня клешней, мизинец да указательный, а два средних пальца отсутствовали. Но управлялся он вполне прилично, словно средние ему были без надобности. До войны семьей обзавестись не успел, молод был, а после войны, почувствовав себя инвалидом, с женщинами на время завязал. Понимая, что внешностью взять уже точно не сможет, стал развиваться духовно, благо душа у него была до невозможности глубокая и чистая. Обложился умными книгами, заходил по театрам и музеям, перестал себя жалеть, стал видеть жизнь и себя в ней под другим углом. Все это случилось не зараз, понадобилось время, как после тяжелой болезни оно надобится человеку, чтобы прийти в себя, оклематься, прочувствовать состояние укрепляющегося здоровья и начать по-другому ценить свою хрупкую жизнь. Расправил плечи, приосанился, помягчел взглядом, перестал прятать изуродованную руку и сутулиться от стеснения.

И тут на него случился клев. Познакомился в трамвае с женщиной в шляпке и с ридикюлем, подав ей руку, чтобы принять со ступенек. Слово за слово, цветы-конфеты-портвейн-все дела-свадьба. Не то чтоб в одночасье, но и пары месяцев с того трамвая не прошло. Потом, очень, кстати, быстро, за ней пришел ее первый муж и увел. Выяснилось, что она срочно вышла за Федора Степыныча замуж назло тому, чтоб вернуть гуляку. В отместку, так сказать. Вернула, разбив страшным цинизмом сердце трепетного Федора Степаныча. И имя у этой кратковременной жены было говорящее – Зоя – змея особо ядовитая… Попала в него, как камнем в окошко. А затем сбежала, теряя пятки.

«Больше никогда», – решил он. Но сходил как-то раз в театр, оказался рядом с милой дамой в горностае и с глубочайшим декольте, из которого выпрыгивало сердце. От нее сильно пахло амброй – теплым, будто живым ароматом, напоминающим о разогретой земле и пряностях, с какими-то неведомыми женско-животными нотками и сильным остаточным тоном, который явственно ее окутывал. Федор Степаныч немного поплыл и стал больше смотреть не на сцену, а на алебастровую шейку и одобрительно – в декольте. Давали как раз балет «Ромео и Джульетта». Дама наводила бинокль на вполне перезревшего и обтянутого лосинами Ромео, вглядывалась в рельефные чресла, прижимала руку к груди и всхлипывала, грустно так, жалобно, по-бабьи. Во время одного из припадков сладострастия бинокль ее вывалился из ослабевших пальцев, звонко шмякнулся об пол, и Федор Степаныч, как истинный джентльмен, полез под кресла его доставать. Там он с ней и встретился. Руки их соприкоснулись, оба они вспыхнули страстью и в перерыве пошли в буфет. В буфете он внимательно ее рассмотрел – женщиной она оказалась манящей и полупородистой, от лодыжек до запястий. Выпив коньяка и наевшись шоколадных конфет, они приняли решение срочно пойти к Федор Степанычу, благо давно знали сюжет талантливой шекспировской постановки, а Изольда Тихоновна – да-да, это была она, – не хотела лишний раз расстраиваться из-за смерти двух молодых влюбленных.