Первый человек в Риме - читать онлайн книгу. Автор: Колин Маккалоу cтр.№ 198

– Потому что в армии мятеж и я – его подстрекатель. – Сулла извлек меч из ножен. – Входите, центурионы! – крикнул он. – Будет немного тесновато, но мы все поместимся.

Никто из присутствующих в комнате не проронил ни слова: Катул Цезарь – потому что был слишком зол, остальные – от изумления. Некоторые почувствовали облегчение: далеко не всем старшим офицерам было по душе предстоящее утром сражение. Семьдесят центурионов вошли в дверь и встали за спиной Суллы и по сторонам. Образовалось небольшое пустое пространство между мятежниками и старшими офицерами Катула Цезаря, которые теперь были прижаты к стене – в буквальном смысле этого слова.

– Тебя за это скинут с Тарпейской скалы! – крикнул Катул Цезарь.

– Если потребуется – пусть! – ответил Сулла и вложил меч в ножны. – Но когда мятеж можно считать действительно мятежом, Квинт Лутаций? Как долго может солдат слепо повиноваться? Разве это истинный патриотизм – покорно тащиться на смерть, когда полководец, отдающий приказы, – полный тупица?

Было очевидно, что Катул Цезарь не мог найти достойного ответа на такую грубую откровенность. С другой стороны, он был слишком горд, чтобы нечленораздельно лепетать протесты, и слишком уверен в своем положении, чтобы вообще не вести разговоры с наглецами. В конце концов он вымолвил с холодным высокомерием:

– Это необоснованно, Луций Корнелий!

– Согласен, необоснованно, – кивнул Сулла. – С другой стороны, наше присутствие здесь, в Триденте, также необоснованно. Завтра кимвры отыщут по склонам гор сотни тропинок, проложенных крупным рогатым скотом, овцами, лошадьми и волками. И здесь не одна тропа Анопея, а сотни таких Анопей! Ты не спартанец, Квинт Лутаций, ты римлянин, и я удивляюсь, что ты вспоминаешь Фермопилы, как спартанец – не как римлянин! Разве твои учителя не рассказывали тебе, как Катон Цензор использовал тропу Анопеи, чтобы окружить царя Антиоха? Или твой воспитатель считал Катона Цензора слишком низкородным, чтобы служить примером для чего-нибудь, кроме высокомерного презрения? Лично меня в Фермопилах восхищает Катон Цензор, а не Леонид и его воины, которые погибли все до одного! Спартанцы согласны были лечь костьми до последнего бойца с единственной целью – надо было задержать персов, чтобы дать время греческому флоту подготовиться к сражению у Артемисия. Только это не помогло, Квинт Лутаций! Это не помогло! Греческий флот был разбит, и Леонид погиб ни за что. И разве Фермопилы повлияли на ход войны с персами? Конечно нет! Когда вновь созданный греческий флот одержал победу у острова Саламин, не было героической прелюдии, как при Фермопилах. Можешь ли ты честно сказать, что предпочитаешь самоубийственную храбрость Леонида стратегическому гению Фемистокла?

– Ты путаешь ситуации, – высокомерно отозвался Катул Цезарь.

Его гордость сильно страдала из-за этого рыжеволосого хитреца Улисса. Истина заключалась в том, что полководца куда больше заботили собственные dignitas и auctoritas, нежели судьба армии или кимвры.

– Нет, Квинт Лутаций, это ты путаешь ситуации. Твоя армия – теперь моя, по праву мятежа. Когда Гай Марий послал меня сюда, – он с удовольствием упомянул это имя в полной тишине, – я прибыл с единственным приказом: сделать все, чтобы сохранить армию, пока Гай Марий не сможет взять ее под свое начало, то есть пока не разобьет тевтонов. Гай Марий – наш главнокомандующий, и в данный момент я действую по его приказу. Когда его приказы идут вразрез с твоими, я подчиняюсь ему, а не тебе. Если я позволю продолжить эту безрассудную эскападу, то наша армия вся ляжет на поле боя при Триденте. Но этого не будет. Сегодня же ночью мы отступаем. Все легионы. Сразу. И будем ждать другого дня, когда у нас появится шанс победить.

– Я поклялся, что нога германца не ступит на землю Италии. И не нарушу клятвы.

– Не тебе сейчас принимать решения, Квинт Лутаций, поэтому ты не нарушишь клятвы.

Квинт Лутаций Катул Цезарь был одним из тех сенаторов «старой гвардии», кто отказывался носить золотое кольцо как знак своего сенаторского достоинства. Вместо этого он носил старинное – железное, какое когда-то носили все сенаторы. Поэтому, когда он повелительным жестом указал на людей, заполнивших комнату, его указательный палец не блеснул желтым лучом, а лишь оставил в воздухе серое пятно. До того как командиры увидели это пятно, они стояли онемевшие; теперь же все зашевелились, завздыхали.

– Оставьте нас, все. Подождите снаружи. Я хочу говорить с Луцием Корнелием наедине.

Центурионы один за другим покинули комнату, потом удалились военные трибуны, следом – личный персонал Катула Цезаря и его старшие легаты. Когда остались только Катул Цезарь и Сулла, бывший командующий вернулся к своему креслу и тяжело опустился в него.

Он угодил в тупик и знал об этом. Гордыня завела его в верховья реки Атес. Не гордость за Рим или за свою армию, а обыкновенная человеческая гордыня, которая не позволяла взять обратно безрассудную клятву. Чем дальше он продвигался по долине, тем сильнее чувствовал, что совершил грубейшую ошибку. И все же не мог признаться в этом. Чем выше он поднимался к истокам Атеса, тем ниже падал его дух. Когда он дошел до Тридента, то подумал: до чего похоже на Фермопилы! Хотя, конечно, в строго географическом смысле это место вовсе не было похоже на Фермопилы. Катул Цезарь задумал достойно погибнуть и тем самым спасти свою честь, эту самую роковую личную гордыню. Как о Фермопилах помнят столетиями – так будут помнить и о Триденте. Смерть отважного меньшинства в битве с подавляющим большинством. «Путник, поведай гражданам там, в Ромула граде, что, повинуясь приказу, здесь мы костьми полегли!» С великолепным памятником, паломниками и бессмертными эпическими поэмами.

Зрелище кимвров, хлынувших в долину с севера, отрезвило его. Потом Сулла завершил этот процесс. Конечно, у него имелись и глаза, и ум, пусть даже этот ум слишком легко затуманивался чувством dignitas. Глаза отметили множество террас, образующих гигантскую лестницу на отлогих зеленых склонах, и ум оценил, как быстро кимвры смогут окружить римлян. Это было не ущелье с утесами, а узкая альпийская долина, совершенно неподходящая для развертывания армии. Ее пастбища поднимались вверх под таким углом, что развернуть армию было просто невозможно, не говоря уже о маневрировании.

Но он не понимал, как разрешить ситуацию, не потеряв лица. Сначала вторжение Суллы во время совещания показалось ему великолепным выходом из тупика. Он мог переложить всю ответственность на мятеж, выступить в сенате с пламенной речью, организовать суды по обвинению в измене над всеми офицерами, принимавшими участие в мятеже, от Суллы до последнего центуриона. Но эта мысль жила лишь несколько мгновений. Мятеж был самым серьезным преступлением в армии – да, но не в данном случае. Сейчас Катул Цезарь один противостоял всем офицерам своей армии (он мгновенно понял по их лицам, что ни один из присутствующих не откажется присоединиться к мятежникам). В таком неповиновении чувствовалось достаточно здравого смысла, способного преодолеть монументальную глупость незадачливого полководца. Если бы никогда не было Аравсиона, если бы Цепион и Маллий Максим навеки не запятнали абсолютную власть главнокомандующего в глазах народа Рима – и даже некоторых фракций в сенате! – тогда все могло бы обернуться по-другому. Но теперь при появлении Суллы Катул Цезарь быстро осознал, что может и сам низко пасть в глазах Рима и закончить свою карьеру судом по обвинению в измене.