– А-а! – выпрямляясь, воскликнула императрица. – Кто же осмелился на это? Нет наказания, достаточно тяжелого, за такое преступление.
– Я пришел сюда не для того, чтобы жаловаться на фальшивых друзей, – сказал Павел Петрович, – но чтобы защитить истинного и верного друга. Не спрашивайте, ваше императорское величество, так как я все равно не отвечу! Но я прошу вас подумать над тем, как легко злые советы могут найти доступ в мою юную душу!.. Если этого не случилось, если я никогда даже и в помыслах не нарушал благоговения и повиновения по отношению к вам, моей матушке и императрице, то в этом – заслуга графа Панина, который мужественно и серьезно, как о долге, напоминал мне о благоговении и повиновении вам, который учил меня, что благополучие моей родины зависит лишь от сильных и испытанных рук моей царственной матери. Это Панин научил меня непоколебимо верить в ваши мудрость и справедливость и, в виду всего этого, я твердо убежден, что вы, ваше императорское величество, не захотите отплатить немилостью графу за его преданность в тот миг, когда закончено мое воспитание.
Екатерина Алексеевна в глубоком молчании долго смотрела пред собой, а затем подняла голову, подала великому князю Руку и сказала:
– Ты прав, мой сын, я уважаю твои чувства и то, что ты сказал, доказывает мне, как велика заслуга твоего воспитателя, нет, насколько она даже больше, чем я думала. Великому князю Российской империи не подобает высказывать безрезультатные просьбы императрице. Хотя Панин и не может быть более твоим воспитателем, но он должен сохранять свое место в моем совете и вести, согласно моей воле, внешнюю политику государства.
– Благодарю, – воскликнул Павел Петрович, – благодарю вас за эти слова! Пусть говорят мне все, что хотят, тем не менее, я не потеряю веры в свою мать. Теперь я не хочу долее мешать вашему уединению, и если голос в вашем сердце говорит о вашем сыне, то он пусть скажет вам, что вы осчастливили его.
Павел Петрович с такой же стремительной поспешностью удалился, как и пришел сюда.
Императрица задумчиво смотрела ему вслед.
– Я подозревала это, – сказала она, – но я никогда не подумала бы о том, чтобы кто-нибудь осмелился шепнуть ему на ухо столь определенный слова. Правда, они не оказали на него никакого действия, так как иначе Павел не сказал бы мне ничего, но все же всякое семя, в конце концов, всходит, и злое семя, скорее всего. Я должна быть осторожней, тем более осторожней, что Павел слаб и так же восприимчив, каким был его отец. – Она снова погрузилась в глубокую задумчивость. – Да, это так, – сказала она затем, – он любит по-своему принцессу, я должна держать ее в своих руках, чтобы властвовать над ней, любовь пусть прикует Павла ко мне, и так как я не могу найти материнскую любовь для него в своем сердце, то мне приходится проникать к нему этим окольным путем. Я осыплю его счастьем и блеском, чтобы у него никогда не пробуждалось стремление к короне, чтобы он никогда не помыслил о том, что существуют люди, которые считают его законным императором и которые посредством него могли бы повелевать.
Екатерина Алексеевна встала и, все еще не отрываясь от своих размышлений, направилась по дорожке, которая вела к густым боскетам. Вдруг, отрываясь от своих грез, государыня остановилась пред темным гротом, сделанным из белого мрамора и обвитым густым плющом. Над этим гротом подымалась статуя купидона, который насторожась поднимал свой лук и тащил стрелу из своего колчана; в стороне журчал маленький ручеек, вливавший свои струи в поддерживаемый нимфами и выложенный перламутром бассейн. Казалось, что это место было создано специально для того, чтобы предоставить божку любви удобный уголок для его побед над человеческими сердцами. И в самом деле, государыня услышала за побегами плюща, свешивавшегося над входом в грот, тихий шепот.
Екатерина Алексеевна быстро откинула зеленые побеги, чтобы обнаружить, кто это осмелился преступить строгий запрет, закрывавший этот сад для каждого.
Когда взор императрицы проник в глубину грота, она увидела на сиденье возле журчавшего ручейка пажа Николая Сергеевича. Зораида покоилась в его объятьях, опустив к нему на грудь свою голову, с которой было отброшено покрывало. Он держал ее руку в своей руке, она смотрела на него своим мечтающим взором, прислушиваясь к его словам любви и подставляла свои свежие губы под его поцелуи.
Зораида первая заметила императрицу; с испуганным возгласом она вскочила, пурпуровая краска залила ее лицо и, протягивая руки к государыне, она упала к ее ногам.
Поднялся и Николай Сергеевич; он побледнел и задрожал, увидев строгое выражение лица императрицы, но затем он выступил вперед и с глазами, блиставшими мужеством, твердым голосом проговорил:
– Должно быть, само Провидение приводит сюда вас, ваше императорское величество. То, что вы видели, не должно оставаться тайною для вас. Я люблю Зораиду и решил посвятить ее счастью свою жизнь. Я молю у вас, наша милостивая и благосклонная повелительница, августейшего покровительства моей любви.
– А ты, Зораида? – спросила Екатерина Алексеевна. – Впрочем, о чем мне спрашивать после того, что я видела!
– Да, великая государыня, – сказала Зораида, не подымаясь с колен и смотря на императрицу полными слез глазами. – Да, я люблю его и не могу поступать иначе; это – моя участь, а ни один смертный не может избежать своей участи. И все же мне придется быть несчастной, все же придется умереть из-за моей любви.
– Умереть? – воскликнул Николай, поднимая Зораиду и заключая ее в свои объятья. – Нет, ты должна жить, жить во имя светлого счастья для себя, а также и для меня. Моя любовь так велика, так сильна и мужественна, что может быть залогом и твоего счастья.
– Глупые дети! – улыбаясь, сказала императрица, – я должна бы пожурить вас, но едва ли могу сделать это, так как на мне лежит вина в том, что все это так произошло; мне следовало бы подумать о том, что ваши сердца найдут друг друга. Увы! Я уже так далеко отошла от детства, что позабыла, где находятся его границы.
– О, я ведь знал это! – воскликнул Николай Сергеевич. Вы добры и милостивы, а пред мановением вашей всемогущей руки что значит все то, что может воздвигнуть между нами свет?
– Вы, великая государыня, всемогущая в своем государстве, – печально заговорила Зораида, – но, тем не менее, не можете создать наше счастье; я принадлежу своему отцу.
– Ты принадлежишь мне! – гордо воскликнула императрица, – право войны отдало тебя в мои руки, если я отдам тебя ему, как военную добычу, если я возвышу тебя среди высоких родов моей империи настолько, что ты будешь равна ему происхождением, то неужели ты будешь жаловаться на жребий, который я готовлю тебе, моей пленнице?
– О, великая государыня! – воскликнула Зораида, – ты милостива и благосклонна ко мне, своей бедной пленнице, и, тем не менее, мое счастье не может расцвести под солнечным светом твоего взора; моя жизнь принадлежит тебе, ты можешь взять ее, если тебе будет угодно, но мое повиновение принадлежит моему отцу; ему принадлежит решающая власть над моим сердцем, над моей любовью и счастьем, он – для меня наместник Божий на земле, и я могу принадлежать лишь тому мужу, которого он даст мне.