Я никогда не - читать онлайн книгу. Автор: Малика Атей cтр.№ 55

– Мам. – Я позвала ее без надежды, что она услышит.

Я силилась вспомнить, где остался мобильный, но так и не смогла пошевелиться, сон навалился снова, и в нем я делала все ужасные вещи, мысль о которых мелькает в обычной жизни – что проколешь зачесавшийся глаз иглой, когда пришиваешь пуговицу, что столкнешь человека в пропасть, когда он стоит на краю и смотрит вдаль, что протрешь веки ацетоном, подставишь включенный в розетку фен под струю воды. Наконец я закашлялась, очнулась, смогла откинуть одеяло и резким движением спустила ноги на пол.

– Мам. – Я умылась и зашла на кухню.

Мама махнула рукой – подожди.

– Нет, я считаю, лучше всего развести сорбитол в боржоми. Да, приторно, а как ты хотела.

Я еще с трудом различала, что мне снилось в последние два дня, а что было на самом деле, но одно я помнила точно: я сказала маме в пятницу вечером, что я рассталась с Каримом, и мама тяжело вздохнула.

– Надо не просто лежать на боку. – Мама жестом спросила, налить ли мне чай. – Надо лежа на боку слегка раскачиваться, тогда желчь гораздо лучше выйдет.

– Мам, мне поговорить надо. – Мое терпение подходило к концу, голова пульсировала от боли.

– Сейчас, подожди. – Мама продолжила разговор: – Но сначала надо проверить грелку холодной водой, лучше накануне. Да ты что электрическая! Только резиновая, сходи и купи, или хочешь, я тебе свою дам.

Она болтала еще добрых полчаса – я тем временем сходила в душ и переодела пропотевшую за два дня сна одежду.

– Мама. – Я взяла ее за плечи, не зная, что сказать.

Она так и не положила трубку, и я вернулась в свою комнату.

На следующий день они с Ермеком ушли на работу, а я слонялась по квартире. Я вытащила из раковины немытую вилку, обтерла ее о край толстовки и запустила в макароны. В холодильнике я нашла три белесые конфеты, последнюю пол-литровую банку смородины и засохшую гречку со следами мяса. Я посмотрела все выпуски «Что? Где? Когда?», все новые обучающие видео по макияжу и от безысходности поставила передачу Паолы Волковой ^[72].

«Какую-то абсолютную пустынность улицы, – Паола задыхалась, – ночь, официант, какие-то редкие посетители, какая-то немота, необщение. Кафе – место общения, а это необщение, это пустое кафе» ^[73].

Позвонила Бахти, я сбросила.

«Он пишет небо как близость Млечного Пути».

Трубку возьми, – написала Бахти.

Я подумала, что больше никогда не смогу разговаривать. Я сняла одежду, выключила свет и забралась под одеяло. Нос забился соплями, хлебные крошки кололи спину.

Это серьезно, – написала Бахти.

Мама вернулась вечером, Ермека еще не было. Я пришла к ней на кухню, но остановилась у порога, ожидая, что она посмотрит на меня и спросит, как мои дела.

– Помоги мне. – Я стояла у двери, надеясь, что она подойдет и обнимет меня. – Пожалуйста, помоги мне.

– Будет тебе уроком, – отмахнулась мама.

– Не деньгами, – я помотала головой, – не квартирой. Но скажи мне, что все будет хорошо, скажи, что я не виновата.

– Я не знаю, чего ты от меня добиваешься, – сказала мама после молчания, в котором, мне казалось, она все же пыталась выдавить из себя что-то хорошее.

И я вышла, и стоило мне отвернуться, как голова у меня стала горячей, и из меня хлынули горячие слезы, и я спускалась по подъезду, задыхаясь от плача. Я ничего не видела перед собой, меня трясло, и я все плакала и не знала, как остановиться.

Назавтра я должна была съездить к бухгалтеру. Их компания снимала офис на верхнем этаже огромного бизнес-центра, я приезжала к ним раз в месяц. Я ждала ее часа три, наверное, потому что она сдавала отчеты в последний момент, и к ней каждую четверть часа прибегали паникующие клиенты, и она их успокаивала и быстро делала какие-то бумаги, а я ждала. Я выплыла из прострации, едва проснулась сегодня утром, чтобы почувствовать одну сплошную злость. Она разливалась во мне целый день, и ни разу за эти часы ей не предоставилась возможность проявиться. Я хотела расхерачить переговорку, в которой ждала, ко всем чертям, но, совершенно не шаря в бумагах, я зависела от бухгалтерских услуг и не позволила себе даже раздраженного щелканья ручкой, и подавляемый гнев, вначале сидевший только в животе, теперь доходил до кончиков пальцев, раздувая их, как долгий полет гипертонику, до болезненной чувствительности. Я осталась последней, мы разобрались с моими цифрами и уже вышли вместе к лифтам, но я захотела в туалет, и мы попрощались на этаже. В отсутствие свидетелей уже можно было что-нибудь порвать, разораться, сломать, но мне этого больше не хотелось – я больше не могла выпустить из себя злость, она впиталась во все мои ткани и сочленения, в само мясо, как впитывается в светлый ковролин раз пролитый жир. Я уже не могла отделить от себя ненависть или обнаружить ее в себе, я сама обратилась в ненависть, беспредметную и тупую. Мне его предательство было горше любого другого не потому, что нас объединяла близость, а потому, что он знал, как я устроена, он знал, как я отреагирую.

За окнами давно стемнело, и лифт в пустом здании, обычно курсирующий между средними этажами, столовкой и первым, быстро поднялся на двадцать четвертый, где я ждала его. Внутри, возле кнопок, стоял рабочий, в рабочем комбинезоне и с каким-то длинным тросом, кольцами повешенным на шею. Я натянула капюшон парки поглубже, кивнула дядьке и вошла. Мужик стоял на шаг впереди меня, лысина складками переходила в загривок. Чуть потная голова, уши покрыты темным пушком. Полный уставший дядька. Порой я заговаривала со случайными соседями, а чаще они заговаривали со мной, но теперь я молчала и смотрела на мужика, почти не моргая, злыми красными глазами. Если я тихо шагну к нему еще ближе, тот не заметит. Я выше его на голову, у меня выгоднее позиция – я придержу его левой рукой, а правой резко потяну кольцо троса на себя, пока мужик, посопротивлявшись пару этажей, не обмякнет от удушья. Я выйду на одном из средних этажей и спущусь на улицу по лестнице, отправив мертвого на последний, двадцать восьмой, надо только нажать кнопку перед выходом. Мне нестерпимо захотелось убить его – так подмывает выкрикнуть правильный ответ, пока отвечающая тупица мается, и близко не подбираясь к очевидной версии.

Мои руки в перчатках, и камера увидит меня со спины, в капюшоне, да и работает ли она в здании, в котором ничего и никогда не работает? Я не зарегистрировалась на входе, мне давно, без записи, дали одну из карточек для входа, которая осталась от кого-то из уволившихся сотрудников и все еще не была возвращена службе безопасности. Меня могут и не найти. Быстро они меня не найдут, а долго искать не станут, и у семьи рабочего не найдется ни денег, ни уверенности, чтобы заставить продолжать расследование. И когда меня накроет страх быть пойманной и вина, я, по крайней мере, отвлекусь от другого сожаления. Мне никогда не вытравить горечь от предательства и потери Карима – но у горечи, при этом удачном раскладе, появится достойный конкурент, раскаяние и ужас от содеянного, и, может, мне будут сниться кошмары, а не Карим. Как только я вернулась к ненадолго покинутой мной мысли о нем, меня накрыло полным, беспросветным разочарованием. Мне еще чудилось, что я успею испугать мужика и сделать ему больно, но я уже понимала, что упустила и время и нужное состояние. Мы уже проехали шестой этаж – поздно решаться. Я вышла в холл, он спускался на парковку. Приятное, ужасное разнообразие бесславно прошло. Больше мне не хотелось убивать: мне снова хотелось исчезнуть.