Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт - читать онлайн книгу. Автор: Рассел Хобан cтр.№ 58

– Апробация, – произнес голос.

Ну что ж, можно назвать и так, подумал Кляйнцайт. Или голос сказал «апелляция»?

– Операция, – произнес голос дамы с высоким крепким бюстом у его койки. – Заполните эту форму, и можем приступать к операции.

Кляйнцайт пробежал бланк глазами:

– «Нижеоказавшийся», – повторил Кляйнцайт. – Можете, конечно, так думать, но я – Господне творение в той же степени, что и все остальные. – На последнем слове голос его прервался. – Остальные, – повторил он как можно баритональнее.

– Батюшки, – произнесла дама, – да ведь никто вас и не считает, я уверена.

Кляйнцайт протянул ей бланк, ткнул в слово.

– Нижеподписавшийся, – сказала она.

– Здесь не это напечатано, – ответил Кляйнцайт.

– Мама родная, – сказала дама. – Вы правы, они в слове ошиблись. Здесь должно быть написано «нижеподписавшийся», знаете. По-юридически, вроде как. – Ее большой крепкий бюст возлежал под хорошим углом, чтобы на нем порыдать. Кляйнцайт не заплакал.

– Я бы хотел чуточку поразмыслить над этим, прежде чем подписывать, – произнес он.

– Как угодно, голубчик, – сказала дама с бюстом и вернулась в Администрацию.

Ну? – спросил Кляйнцайт у Лазарета.

Тот ничего не сказал, не отпустил ни единой колкости, замечания или злобной шутки. Огромный Лазарет, больше любого неба, серолицый, каменноликий в грубой тюремной робе, сумасшедший дом, Том из Бедлама. Лазарет ждет, обходит дозором свой бедлам в толстых сапожищах. Лазарет безмолвствует, исполинский, с толстыми пустыми ручищами.

Кляйнцайт – под пожарной лестницей с глокеншпилем. Вдруг он не смог придумать, какое сейчас время года.

Какая разница, сказали звуки уличного движения, небо, шаги по мостовой. Зима всегда либо сразу впереди, либо сразу позади.

Кляйнцайт ничего не сказал, завел свои самозаводящиеся часы, которые сами уже не заводились. Небо было ровно серым, могло оказаться поутру или ввечеру. Мне выпало знать, что сейчас – сразу после обеда, сказал Кляйнцайт.

Издали в узком брючном костюме Сестра выглядит встревоженно, в хозяйственной сумке каска. Сестра ближе, лицо холодное, как яблоко. Осень, подумал Кляйнцайт. На подходе зима.

– Вы знаете о результатах Шеклтона-Планка? – спросил он.

Сестра кивнула. Кляйнцайт улыбнулся, пожал плечами. Сестра улыбнулась и пожала плечами в ответ.

Они вошли в Подземку, сели в поезд, сошли с него на станции, где оба разговаривали с Рыжебородым. С глокеншпилем и каской прошли по коридорам, будто во сне, где оба голые, а никто не обращает внимания.

Они остановились перед киноафишей, рекламирующей МЕЖДУ и ПЕРЕВОРОТ.

– Не знаю, хорошая ли это станция, – произнес Кляйнцайт, думая о Рыжебородом, – но это, похоже, то место, что я имею в виду. – Он нервничал, неуклюже открыл футляр с глокеншпилем. – Для этой штуковины вообще-то нужен стол, – сказал он, сел, скрестив ноги, положил глокеншпиль себе на колени. Пол в коридоре был жесткий и холодный. Может, осень – сверху, на улице. Здесь – зима. Он вынул из кармана мелодию, сочиненную в больничной ванной.

Мы будем делать это здесь? – спросил глокеншпиль.

Здесь, сказал Кляйнцайт и принялся блямкать. Сестра стояла напротив него с сияющей каской в руках. Серебряные ноты громоздились, словно сам себя собирал анатомически невежественный скелет. Прохожие кривились, содрогались, смотрели на Сестру, кидали деньги в каску. Кляйнцайт и Сестра не смотрели друг на дружку. Кляйнцайт сосредоточился на чтении тех нот, что написал. Нутро головы его щебетало и попискивало, словно ускоренная пленка, но он не замедлял ее, чтобы послушать. Сестра держала каску, а деньги сыпались, говорила «спасибо», дивилась мелодии, которую громоздил Кляйнцайт, не понимала, когда появится Рыжебородый.

Кляйнцайт доиграл мелодию, сыграл еще раз с меньшими ошибками.

Только не снова, сказал глокеншпиль. Мне что-то нехорошо. У меня голова болит.

Кляйнцайт импровизировал. В коридоре накапливались разные части скелетов. Прохожие стонали. Кляйнцайт пустился в мотив «Dies Irae» ^[27], уныние повисло туманом над перемешанными костями, Сестра заскрипела зубами, в каску посыпались деньги. Глокеншпиль, сбрендив, забыл себя.

– На улице побирался парняга с волынкой, но был совсем не так плох, как этот, – заметил какой-то мужчина своей жене, бросая деньги в каску.

– Прямо не знаешь, как к этому относиться, – ответила та. – Что толкает их вот так выходить на улицу?

Молодой человек с гитарой глянул на Кляйнцайта, глянул на Сестру, спросил глазами.

Нет, ответили глаза Сестры.

Подошел Рыжебородый, обдав их запахами вина, мочи, подымающейся сырости и плесени, без котелка на голове. Глянул на Сестру, глянул на Кляйнцайта.

– Эге, – произнес он. – Охты-ахты. Ням Ням, музыка, все на месте. Так быстро, так скоро.

– Что? – спросил Кляйнцайт.

– Я вне игры, – сказал Рыжебородый. – А ты в игре. Так-то. Даже афиша еще не изменилась. Сегодня на экране: МЕЖДУ, ПЕРЕВОРОТЫ и ты.

– Уж вот так вот, – сказал Кляйнцайт.

– Уж вот так вот, – ответил Рыжебородый. Похоже, он собирался сказать что-то еще, но не стал. Смердя и комковато со своею скаткой и хозяйственными сумками, он шатко пошел прочь.

Кляйнцайт поимпровизировал еще. Сочинил мелодию для того, что ходило вверх тормашками в бетоне и наложило свои холодные лапы ему на попу.

Из глубины, издалека снизу, промолвила Подземка. Внимай.

Внемлю, отозвался Кляйнцайт.

Вспомни, сказала Подземка.

Стараюсь, как могу, ответил Кляйнцайт. Из него цвели глубокий озноб и безмолвие, как жар из батареи. Глубокий озноб и безмолвие текли сквозь него, стеклили воздух, рисовали на нем морозные цветы безмолвия, затягивали лужицы звука прозрачным тонким льдом безмолвия.

Внимай, сказала Подземка.

Я внимаю, отозвался Кляйнцайт. От мелодии для того, что ходило вверх тормашками в бетоне, он перешел к мелодии для безмолвия.

Не обязательно, между прочим, сказала Подземка.