Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов. Кляйнцайт - читать онлайн книгу. Автор: Рассел Хобан cтр.№ 26

– Может, как-нибудь на днях пообедаем? – Вот что он ей сказал в тот первый раз, купив книгу о струнных квартетах. Тогда у нее был другой мужчина. По средам и выходным. Не то чтоб я не хотел на тебе жениться, говорил он. Просто мама не переживет, если я женюсь не на еврейке. Ну да. Теперь вот еще один. Может, как-нибудь на днях пообедаем? Ну, давай пообедаем. Мой народ убил шесть миллионов вас. Он принес ей одну розу. В тот день желтую, позднее красные. Она рассказывала о своем покойном отце. Никто другой раньше не спрашивал ее об отце, не приглашал его из безмолвия. Яхин-Боаз поцеловал ей руку, прощаясь у книжной лавки. Это не превратится, чувствовала она, в среды и выходные. Когда-то она хотела принадлежать мужчине полностью, и вот спокойное лицо мужчины заявляет на нее свои права, – и она этого страшится.

Теперь его загнанное лицо просыпалось рядом с нею каждое утро. Твердыня наша, пела про себя Гретель, навязывая свою волю хору. Звук перерастал в рык львиного цвета, бурную реку свирепой… чего? Не радости. Жизни.

Свирепой жизни. Я знала, что с ним буду счастлива, буду с ним несчастна – все, и еще больше всего, чем когда-либо прежде в моей жизни. Там есть что-то такое, что не умрет. Твердыня наша – наше что-то.

Ночное небо, розовато-серое, тесно прильнуло к трубам, крышам, несмело дотронулось до черных мостов и извилистой реки. Я прекрасно, лишь когда вы на меня смотрите, говорило небо.

Я не могу быть всеми, произнес Яхин-Боаз, мудрый умом сна и зная, что сон есть сон. Слова его служили ответом, вопрос к которому был ощущеньем чего-то очень большого, чего-то очень маленького. Какая часть этого – я сам?

Ха ха, рассмеялся ответ, расхаживая в уме, который забудет его по пробуждении. Видишь, как это просто? Мужчина или женщина. Выбирай.

Что-то очень большое, что-то очень маленькое, подумал Яхин-Боаз. Есть всхлип, который я не выпускаю наружу, есть проклятье, какого не вымолвлю, есть поворот – от кого, есть черное плечо – чего?

Ну, сказал ответ, это такое место, которого ты пытался избежать, но его не избежишь.

Я могу накрыть его картой, сказал Яхин-Боаз. И тогда возникнет мир.

Он расстелил карту, такую тонкую! Как папиросная бумага. Черное плечо взметнулось сквозь нее, порвало ее. Словно со вздымающейся горы, отпал Яхин-Боаз прочь.

Я могу накрыть картой, снова произнес он, расстилая обширные мили папиросной бумаги над черной бездной. Он легко пробежал по ее поверхности, а та зыбилась на вздымавшемся жутком черном ветру. Смотри! – закричал он, проваливаясь сквозь рвущуюся папиросную бумагу. – Я не падаю!

Ну да, был ответ. Видишь, как просто? Преданный или предатель? Выбирай. Что б ни выбрал, выиграешь утрату всего.

В горле я рыдаю, сказал Яхин-Боаз.

Да, был ответ.

Я ругаюсь в темноте, сказал Яхин-Боаз.

Да, был ответ.

От меня всё отворачивается, сказал Яхин-Боаз.

Потеря нескончаема, был ответ.

Она спасет, сказал Яхин-Боаз.

Кого предал ты, ответ был.

Он спасет, сказал Яхин-Боаз.

Кто отвернулся от тебя, ответ был.

Мир там, если я крепко держусь за него, сказал Яхин-Боаз.

А что там, если отпускаешь? – ответ был. Слабо́ выяснить?

Я отпущу, если смогу держаться, пока отпускаю, сказал Яхин-Боаз. Карты лучше из львиных шкур, чем из папиросной бумаги, подумал он. Он стоял на подоконнике снаружи и смотрел вниз. Далеко под ним пожарные натянули львиную шкуру.

Не стоит говорить мне, чтоб я прыгнул, произнес Яхин-Боаз. Даже во сне.

Все мы знаем, какой «нет» формы, был ответ.

Ну да, сказал Яхин-Боаз. Мы знаем, и это знают нети.

А что, у твоих нетей рта нету? – был ответ.

Подойди-ка поближе, мрачно сказал Яхин-Боаз ответу. Тот был очень большой, а Яхин-Боаз очень маленький и испуганный. Он проснулся с быстро бьющимся сердцем, ничего не помня.

Половина пятого, сказали часы на тумбочке. Лев, должно быть, ждет. А пусть его голодает, решил Яхин-Боаз и снова уснул.

– Я не могу его найти, – произнес во сне Боаз-Яхин на своем языке.

– Что? – спросила девушка, лежащая рядом на узкой верхней койке в предрассветном сумраке каюты. Девушка говорила по-английски.

– Куда идти, – не просыпаясь, ответил Боаз-Яхин по-прежнему на своем языке.

– Что ты говоришь? – спросила девушка.

– Уродские карты. Не могу делать милые карты. Только где я побывал, – ответил Боаз-Яхин. – Пропал, – произнес он по-английски, просыпаясь.

– Что пропало? Ты сам?

– Который час? – спросил Боаз-Яхин. – Я должен быть в кубрике до завтрака. – Он взглянул на часы у себя на руке. Половина пятого.

– Ты всегда пропащий? – спросила девушка. Они угнездились, как две ложечки, ее нагота тепла и настойчива у его спины, рот ее – у его уха. Темнота в иллюминаторе серела. Боаз-Яхин попытался припомнить свой сон. – Так ты всегда пропащий? – сказала девушка.

Боаз-Яхину хотелось, чтобы она немного помолчала, он попытался призвать исчезнувший сон.

– Найденное всегда снова теряется, – произнес он.

– Да, – сказала девушка. – Это хорошо. Так и есть. Сам додумался или вычитал где-нибудь?

– Тш-ш, – сказал Боаз-Яхин, стараясь втиснуться вместе с нею в молчание. Иллюминатор выглядел слепым глазом в сумрачной каюте. На том круглом слепом глазу, белевшем утренним туманом по ту сторону, он, казалось, видел свою карту – ту, что по памяти начертил заново после того, как их с купцом подобрало большое белое круизное судно: его городок, его дом, дом Лайлы, одна автостанция и другая автостанция, дорога к цитадели, зал с барельефами львиной охоты, холм, на котором он сидел, дорога в порт, место, где его высадил водитель грузовика, короткая поездка с женщиной в красной машине, ферма, где умирающий отец написал пальцем ПРОСТИ, плавание «Ласточки» к Скалам Поднебесного Сына. Большой город, где, по его мысли, теперь жил его отец, а с ним – та другая, лучшая карта, карта его будущего.

Карта растаяла, остался лишь круглый слепой упорный взгляд тумана. Под этим взглядом Боаз-Яхин усомнился в том, что отцова карта хоть как-то ему пригодится. Он помнил ее большой и красивой. А сейчас она ему казалась маленькой и скученной, слишком аккуратной, чересчур уж выверенной, слишком мало осведомленной о неведомых местах, о местах ночных, ждущих за местами дневными, о тех «где-то», которые выпадают из раскрытых лон «нигде». Он себя чувствовал потерянным, как не случалось с ним после того, как он побывал со львом.

– Карты, – тихо произнес он. – Карта – мертвое тело того, где был. Карта – нерожденное дитя того, куда направляешься. Карт нет. Карты – изображения того, чего нет. Не нужна она мне.