Что за рыбка в вашем ухе? - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Беллос cтр.№ 60

Международный военный трибунал, начавший свою работу в ноябре 1945 года в немецком городе Нюрнберге, был бы невозможен без перевода. Прежде всего предстояло установить единую судебную процедуру, а это было непросто. Юридические системы двух из победивших стран-союзниц основывались на общем праве, тогда как в двух других — во Франции и в СССР, как и в побежденной Германии, применялись различные, хотя и сходные варианты того, что называется гражданским правом. В системах гражданского права обвиняемые выступают со вступительным и заключительным словом, но больше никакого участия в судебном разбирательстве не принимают. Они сидят в специально отведенном месте и больше не могут подвергаться допросу, потому что предполагается, что следователи их уже досконально допросили и рассказали об этом обвинителям. В системах же общего права, наоборот, обвиняемый считается невиновным, пока не доказано обратное, и поэтому формально рассматривается как один из свидетелей преступления. Вот почему американские судебные драмы намного зрелищнее французских. В Нюрнбергском суде процедура была смешанная: не было жюри присяжных, обязательного в британской и американской системах, а был трибунал, состоявший из международного коллектива судей. Однако при этом обвиняемые должны были подвергаться перекрестным допросам и давать свидетельские показания на немецком языке. Но по-немецки свидетель — это Zeuge, а Zeuge не может давать показания на собственном суде. Споры о том, как следует проводить Нюрнбергский суд, касались не только языка, но и непреодолимых различий между языками, учреждениями и обычаями разных правовых систем. Юридический перевод в международных делах всегда сталкивается с серьезнейшими препятствиями подобного рода: юридические слова при переводе меняют смысл и обслуживают они разные институты.

В последние шестьдесят лет объем и сфера применения международного права расширялись с огромной скоростью. Требовалось привести в соответствие разные значения слов, относящихся к различным правовым системам, или, как говорили критики этого процесса, гомогенизировать и стандартизировать само понятие закона. Ставили задачу политики, а решали коллективы юридических переводчиков. Карен Маклифф сообщает, что юридическим переводчикам, работающим в Европейском суде, известно, что правовая система Европейского союза «построена на основе некоторых модификаций права и языка разных правовых культур и разных юридических языков, объединенных в новую наднациональную правовую систему со своим собственным языком» ^{134}.

Именно это и вытекает из теории знака Соссюра. Ученые-лингвисты часто не учитывают, что при наличии достаточных усилий и политической воли построение новых систем вполне реально.

Так звучит одна из последних версий основного языкового правила Европейского союза. Исходно оно излагалось в Статье 248 Римского договора, которым в 1957 году было основано Европейское экономическое сообщество: это объединение и все его органы обязаны общаться с правительствами всех входящих в него государств на языках этих государств. Требование кажется умеренным, но на самом деле оно было революционным. В отличие от всех предыдущих империй, сообществ, конвенций и международных организаций, у Европейского союза нет одного языка или фиксированного набора языков. Союз говорит на всех нужных ему языках, каковы бы они ни были. Политическая воля привела к тому, что противоречившее грамматическим нормам утверждение «один экземпляр на датском, голландском, английском…» стало обязательным правилом.

Сначала государств было шесть: Бельгия, Франция, Нидерланды, Люксембург, Германия и Италия, а языков — четыре: французский, нидерландский, немецкий и итальянский. Но с течением времени ЕС вырос, и теперь в него входят двадцать восемь государств ^[135], использующих двадцать четыре языка. Однако идет ли речь о четырех или о двадцати четырех языках, революционное значение основного правила — значение, которое плохо понималось в момент принятия и до сих пор не вполне усвоено, — состоит в том, что во всем огромном документообороте ЕС нет переводов. Все тексты сразу же являются оригиналами.

Версия закона, постановления, директивы или письма, исходящих от ЕС или любого из его институтов, имеет одинаковый смысл, силу и законность независимо от языка, на котором она написана. Переводов нет, хотя все переводится. Это беспрецедентное языковое правило, по которому уже более полувека живет все больше людей.

Казалось бы, это должно было сказаться на представлениях о переводе, но по большей части этого не произошло. Поскольку — согласно традиционному подходу литературоведов и преподавателей языков — иметь больше одного оригинала текста теоретически невозможно, люди склонны либо отрицать языковую реальность ЕС, либо объявлять ее пустой тратой огромных сумм, либо предупреждать об опасностях, которыми она чревата. Однако мне пока не встретился переводчик, который отказался бы от высокооплачиваемой работы в Брюсселе или Люксембурге исходя из ее теоретической невозможности.

Языковое правило Римского договора возникло явно не в головах философов, лингвистов или переводчиков, не говоря уж о языковедах. Оно выросло из потребности дать всем участникам этого дерзновенного проекта ощущение, что все они пользуются одинаковым уважением и обладают равными правами. Уничтожить то, что я назвал переводами ВВЕРХ и ВНИЗ. Придумали правило политики исключительно по политическим причинам. Кроме того, эти политики и несколько поколений их последователей были готовы тратить значительные суммы денег на его внедрение в жизнь. В настоящее время в Главном управлении по переводам (переводческом подразделении Европейской комиссии) работают 1750 переводчиков и 600 человек обслуживающего персонала, на ежегодное производство миллионов страниц административной и юридической документации там расходуются огромные деньги — возможно, больше, чем было потрачено на переводы каким-либо сообществом ранее ^{135}.