Что за рыбка в вашем ухе? - читать онлайн книгу. Автор: Дэвид Беллос cтр.№ 63

В обиходе мы устраняем двусмысленность подобных выражений, опираясь на здравый смысл и контекст. В юридической же практике это плодотворная почва для крючкотворства. Однако, когда с этой проблемой столкнулся Европейский суд, юристы, лингвисты и в особенности юристы-лингвисты начали с рассмотрения и сравнения всех двадцати четырех языковых версий этого исключения. Они нашли одну версию — нидерландскую, где ограничение на грузы, «не предназначенные для потребления людьми», предшествует и «тушам животных» и «отходам». Это сделано почти исключительно по грамматическим соображениям. Но суд расценил это как большую удачу, а не грамматический вариант двусмысленного текста. Он посчитал, что нидерландская формулировка выражает истинную волю законодателей точнее и яснее остальных, и отклонил иск. Транспортной фирме пришлось заплатить штраф ^{138}.

Будем считать, что тот орган ЕС, который первым подумал об исключении из общего правила определенного класса грузовиков, имел в виду грузовики, заполненные мясом, которое потенциально могло начать портиться и дурно пахнуть. Интерес здесь представляет не финальный вердикт Европейского суда, с которым мы легко можем согласиться, а его обоснование. Оно имеет чисто грамматический характер и гласит, что уточнение, предшествующее списку существительных, относится ко всем существительным списка. Этот семантический принцип продемонстрирован в нидерландской формулировке, но все остальные, где по грамматическим или стилистическим причинам условие помещено в конец списка, считаются выражающими ту же идею.

Такая логика не применима к большинству языков ЕС и, в частности, к его рабочему языку — французскому, где все типы уточнений (в том числе просто прилагательное, относящееся к существительному) следуют за существительным, а не предшествуют ему. Откуда возникла убежденность Европейского суда в прозрачности нидерландской формулировки? Скорее всего, как мне кажется, из английской грамматики — хотя, к примеру, в немецком и венгерском прилагательное тоже предшествует существительному. Именно английский, а не французский, немецкий, испанский или венгерский дает наиболее убедительное интуитивное обоснование тому, что not-intended-for-human-consumption animal carcasses and waste ^[138] звучит менее двусмысленно, чем animal carcasses and waste not intended for human consumption ^[139]. Европейский суд, несмотря на свои огромные сознательные усилия, не в силах сопротивляться медленному, но устойчивому процессу гомогенизации языков, используемых для реализации европейского законодательства.

Я не иронизирую над этим конкретным решением и не пытаюсь принизить юридико-лингвистическую деятельность виртуозов из Люксембурга. Однако выявление истинной сути закона с помощью сравнения — метод, который можно уподобить толкованию Библии святым Августином, — само по себе происходит на каком-то конкретном языке. Гипотезы и допущения о значениях слов, грамматических структур и риторических оборотов неизбежно основаны на определенном языке, а вовсе не падают на нас с внеязычного юридического небосклона. Однако в многоязычной сутолоке коридоров и столовых Кирхберга, где можно заговорить по-французски с испанским судьей и переключиться на немецкий, чтобы поздороваться с приятелем из Праги, об этом легко забыть. Как сказал мне там один из юристов, он никогда не задумывается, на каком из своих четырех рабочих языков он в данный момент говорит или пишет, переключаясь с одного на другой совершенно машинально, как будто перевешивает сумку с правого плеча на левое. В результате этих неосознанных лингвистических манипуляций в юридической сфере значения и грамматика двадцати четырех языков начинают сливаться в некую общую языковую культуру Европейского суда, sui generis в терминах Соссюра, или, говоря по-простому, евроспик. Как подытожил один из немногих исследователей люксембургской языковой каши: «Специфика европейской судебной практики привела к гибридизации законодательства и языка». Мне — как стороннему наблюдателю и неспециалисту в этой области — представляется, что в основе этого нового гибрида лежит английский, несмотря на то что средством его выражения служит французский.

Некоторым представителям как еврофилов, так и евроскептиков вообще кажется, что было бы лучше, если бы все органы ЕС функционировали на английском. Это вызвано тем, что принятое в ЕС равноправие языков служит постоянной причиной задержек и приводит к тому, что официальные постановления и заключения звучат чрезмерно замысловато и туманно. Как уже говорилось, решения Европейского суда вступают в законную силу после их одновременного опубликования на всех официальных языках ЕС. Поэтому судьи постоянно находятся под давлением — пусть и неявным — своих вечно перегруженных юридических переводчиков, призывающих к краткости. Вследствие этого европейская Фемида, как правило, немногословна и не предоставляет многостраничных комментариев и разъяснений, типичных для постановлений Палаты лордов или американского Верховного суда. Благая политическая цель — равноправие европейских языков — приводит к нежелательным, но, видимо, неизбежным результатам: постановления Европейского суда столь лаконичны, что иной раз не поддаются расшифровке ни на каком языке.

В 1838 году, неспешно плывя на корабле в Триест, поэт Роберт Браунинг воображал, как в былые времена передавались новости из бельгийского Гента в немецкий Ахен:

При этом он не упомянул о том, как верховые гонцы превращали информацию, полученную на фламандском, в новости на немецком, на котором говорили в Ахене. В стародавние времена новости из европейского пункта А в европейский пункт Б чаще всего передавались на французском. Мы же привыкли получать основные новости в печати, по радио, по ТВ или в интернете на своем родном языке, причем разрыв между самим событием и получением информации о нем минимален. Но как же ныне хорошие и дурные вести приходят из Чжэнчжоу в Чикаго, из Марселя в Мельбурн и из Рио-де-Жанейро в Рязань? Электронные СМИ обеспечивают скорость, но ничего не говорят о том, как общественно-политические события, относящиеся к категории новостей и изложенные зачастую на иностранном языке, почти мгновенно долетают до нас на родном.

Учитывая объемы информации, носящейся по земному шару на бессчетном количестве языков, можно предположить, что где-то спрятан муравейник с целой армией муравьев-переводчиков, готовых в мгновение ока превратить новость на одном языке мира в новости на всех остальных языках. Но этого быть не может, потому что для этого потребовалось бы почти 49 миллионов отдельных языковых бригад муравьев (см. с. 195), а человеческий муравейник такого размера спрятать непросто. Даже если бы гипотетическая штаб-квартира мировых новостей обслуживала лишь 80 языков международного общения, потребовалось бы 6320 различных языковых отделов. Из расчета сорокачасовой рабочей недели и возможных пиков в спросе, когда в Париже или Парк-Сити происходит что-то важное, уместить такое предприятие можно было бы разве что в Эмпайр-стейт-билдинг. Но ни в Нью-Йорке, ни в Лондоне, ни в Рио-де-Жанейро нет небоскреба со службой перевода мировых новостей. На самом деле в новостных агентствах мира почти нет переводчиков как таковых. Подобно юристам-лингвистам Европейского суда, языковые посредники в новостной сфере чаще всего занимаются не только переводом.