Белое братство - читать онлайн книгу. Автор: Элеонора Пахомова cтр.№ 22

Для ритуального акта бонский жрец одевал высокую черную митру, украшенную перьями павлина или петуха, или диадему из костей человеческих черепов, а в руках держал дамару, двухмембранный барабан, со стилизованными под человеческий череп секциями.

«О, вы, все духи, демоны, оборотни, привидения, злобные сущности, духи безумия и эпилепсии, мужские и женские небесные покровители, а также все другие, примите эту жертву и да будет между нами соглашение, и пусть благодать и защита исходят от этого соглашения!» – этой жертвенной молитве из поздней Ваджраяны приписывают бонское происхождение.

Магическим орудием великой силы бонские жрецы считали свастику – один из древнейших символов, встречающийся еще в VIII веке до нашей эры и символизирующий Солнце, движение, жизнь, благополучие. Однако все эти положительные значения приписываются правосторонней свастике, лучи которой согнуты под прямым углом вправо, – той, что почитают буддисты. Бонцы же издревле поклонялись обратной, левосторонней свастике. Есть мнение, что правосторонняя свастика обозначает движение по солнцу и символизирует добро, другая – движение против солнца и имеет противоположное значение. Поэтому тибетские буддисты во время своих ритуалов двигаются по часовой стрелки, а бонцы – против. Также есть версия, что правая свастика олицетворяет гармонию с силами природы, движение по течению, обратная – противостояние им, подчинение своей воле.

Мирослав не сильно углублялся в детальное изучение бона, но даже поверхностного интереса к этой религии хватало, чтобы в голове с волнующей реалистичностью рисовались картины того, как бонский жрец заносит черную от палящего горного солнца руку над трепещущим человеческим телом. Бывая у Стрельникова в гостях, он не очень комфортно чувствовал себя в окружении ритуальных бонских масок. Одна из комнат особняка Владимира Сергеевича была полностью отдана наследию бона. На темно-синих с золотом обоях разевали хищные клыкастые рты боги и демоны, почти неотличимые друг от друга. Красные, белые, синие, черные ряхи трехглазых существ, не людей и не зверей, недобро таращились на пришлых в их подмосковную обитель. Большая часть этих уродцев были коронованы венцами из человеческих черепов, маленькими, словно райские яблоки, в сравнении с головами идолов.

Стрельников, наоборот, любил бывать в этом обществе, но предлагал разделить компанию далеко не каждому. Мирослав один из немногих удостоился такой чести. Несмотря на настойчивые приглашения хозяина дома, Погодин все равно чувствовал себя в этом святилище незваным гостем и по возможности старался не засиживаться в нем. Но Стрельникова, как назло, именно здесь пробивало на долгие, тягучие и вязкие, как дикий мед, разговоры о природе добра и зла, а Мирослав со временем расслаблялся в глубоком мягком кресле, потягивая вино, багряное, столетнее, вяжущее язык.

Как-то после одного из таких визитов, который затянулся до поздней ночи, Мирослав возвращался в отцовский дом по дорожкам, шуршащим в сонной тиши непривычно звучно. Шорох и скрип разносились над влажной травой, терялись за деревьями, скатывались к пруду, как рассыпанные стеклянные бусины. Свет в поселке уже не горел, и неполная луна казалось больше обычного, светила ярче. Мирослава нельзя было отнести к особо восприимчивым натурам. Его хобби – интерес к проявлениям архетипического зла – давно уже сделало его нечувствительным ко всякого рода страшным историям. Лишь иногда что-то внутри него отзывалось на их особые вибрации. Но эта ночь была из тех, когда окружающие предметы и формы утрачивали материальность, весомость, и даже его собственная плоть и кровь казались Мирославу менее вещественными, чем странное чувство зарождавшееся внутри. Это чувство, словно маленькое зернышко, упавшее на влажную чудотворную почву, вдруг треснуло скорлупой и пошло в аномально скорый рост, выпустив вьюн, раскрывшись листами и дальше – вверх, вширь, превращаясь в высокое ветвистое дерево, которое дотягивается своей обширной кроной до всего вокруг: мокрой травы, пруда, стволов и верхушек деревьев, низких туч и самой луны.

В этом сплетении с окружающим сущим основные человеческие чувства Погодина обострились – он четче слышал каждый звук, распознавал запахи ночной летней прохлады, касания к коже мягкого ветра. В моменте ему послышалось, что за одним из деревьев в глубине стрельниковского сада раздался слабый треск. Он повернулся на звук и, вглядываясь в темень, начал различать странный силуэт существа, притаившегося за стволом. Существо следило за ним, наклонив вбок большую нечеловеческую голову, на которой различались проблески сусального золота. В этот миг особое чувство Мирослава, из зерна ставшее раскидистым деревом, на секунды сжалось, подобралось, будто одернув ветви от всего, к чему прикасалось. Погодин не был сверхчеловеком, страх был присущ ему как любому смертному, но пугался он скорей на уровне рефлексов, сиюминутно, когда предательски, независимо от рассудка, быстрая судорога пробегала внутри, нарушая привычный порядок. Он давно взял за правило для таких редких случаев осознано и скоро обуздывать инстинктивное, задействуя холодный ум.

Вот и в этот раз он прежде всего выдохнул, остановился и развернулся к существу всем корпусом, пристальней всматриваясь в силуэт. «Ну и?..» – мысленно обратился он к черной тени, готовый ко всему, уже восстанавливая внутри привычный порядок. Существо не торопилось отзываться, медлило, лишь слегка шевельнув головой, будто удивившись. В этот момент Погодин был уже спокоен и тверд. Фокусируясь на силуэте, его глаза темнели, набирая холодной густой синевы, поблескивая гладью темного омута. Вдруг слабый порыв ветра прошелся по кронам деревьев, и силуэт дрогнул, согнулся, словно в муке, исказился и наконец распался на составляющие. То, что Погодин принимал за голову, оказалось пышными ветками, плотно сошедшимися в нижней части ствола. Ветер нарушил их единство, они качнулись невпопад. За деревом бликовало в свете луны озеро, это его проблески меж листвы секунду назад казались Мирославу позолотой на страшной голове.

Той ночью, добравшись до постели, Мирослав почти сразу провалился в глубокий сон, но проснулся уже через несколько часов с застрявшим в горле криком. Ему снилось, что он, обездвиженный, лежит на жертвенном алтаре, чувствуя спиной грубый холодный камень, а над ним склонилось существо в бонской маске. Лик его был темен, неразличим, поскольку слепящий солнечный диск находился прямо за его затылком. Мир вокруг, агатово-серый, будто нарисованный в технике гризайль, молчал. На сухой земле клонились долу редкие островки тонкой травы, ветер был резок и сух. Погодин во все глаза смотрел на маску, но видел лишь ее очертания и черный солнечный нимб вокруг, от которого исходил бледно-серый, растушеванный по небу свет. В груди пекло и ныло, Мирослав попытался вскочить, но понял, что даже пальцы неподвластны ему, он не может и на сантиметр согнуть ни одну фалангу. Меж тем существо разглядывало его лицо, словно чудную букашку, медленно поворачивая коронованную черепами голову то по часовой стрелке, то против. Опустив глаза, Мирослав увидел, что существо держит черный кулак над его грудью, а в нем зажат с виду мягкий рубинового цвета ком. Этот ком – единственное, что выбивалось из общей цветовой гаммы. В первый момент в голове Погодина мелькнула абсурдная мысль – это тряпка, пропитанная его любимым красным вином, и потому с нее сочится рубиновая жижа. Но вдруг ком встрепенулся подневольной птицей и стал ритмично пульсировать в тесном кулаке – толчок, еще толчок, а красная жижа потекла быстрей по черным пальцам тонкими плотными струйками. И тут Мирослав вдруг осознал, что в жреческой руке зажата вовсе не тряпка, а его собственное, все еще живое, сердце.