– Я думаю, – продолжала мать. – Думаю организовать бизнес.
О нет, подумал Старший Ангел. Эти старухи со своими коммерческими идеями. Они ищут, что бы продать, или шьют что-нибудь на продажу, или готовят тамале. Его любимое определение мексиканского – «еда из ничего».
– Я буду импортировать попугаев для мексиканцев в изгнании. Здесь покупаешь за несколько песо, а там продаешь в сотни раз дороже.
Старший Ангел подхватил ее сумку.
– Прости, Madre. Но нет. Это незаконно. В Соединенные Штаты нельзя ввозить попугаев.
Братьям следовало тогда быть внимательнее.
«Посмотрим» – все, что она сказала в ответ.
* * *
Задолго до границы мать заговорила вновь:
– Отвезите меня на фруктовый рынок.
– Мам, фрукты тоже нельзя провозить.
– А кто говорил про фрукты?
Старший Ангел с досадой покосился на Младшего и повернул к востоку.
Фруктовый рынок размещался в лабиринте старых зданий вокруг большой площади. На первых этажах обосновались лавчонки с тортильей и супом, киоски с такос и продавцы сладостей. И, разумеется, фрукты. Какие только бывают на свете. Арбузы и лимоны. Папайя и манго. Бананы, связки сахарного тростника. И овощи: баклажаны размером с яйцо динозавра, хикама, чили. Площадь в любое время забита грузовиками, и толпы мужчин с косынками на головах, торопясь и отпихивая друг друга, разгружают товар. Липкий асфальт покрыт слоем прокисшего фруктового пюре толщиной в дюйм, копившегося годами, высохшего на солнце и вновь размякшего. А в дальнем углу площади, к ужасу Старшего Ангела, – торговцы птицами.
– Madre, no, – пролепетал он.
Мать решительно шагала в ту сторону.
– У нас проблемы, Ангел? – спросил сопляк.
– Похоже на то, – по-английски ответил Старший Ангел.
– Мне нужен зеленый попугай, молодой человек, – приказала мать продавцу, выуживая из кошелька несколько разноцветных песо. – Будьте так добры. Un periqioto bien mancito[278].
– Что она сказала? – спросил Младший Ангел у брата.
– Дрессированный, – перевел Старший. – Мама хочет дрессированного попугая. – Он раскурил «Пэлл-Мэлл» и поник, словно таял под палящим солнцем.
Услужливый парень притащил этого долбаного маленького зеленого попугая, который мирно сидел на его пальце и вертел безмозглой головой во все стороны, созерцая суету вокруг своей персоны. Потом перебрался на протянутый палец Америки и взъерошил перья. Старший Ангел пыхал сигаретой и наблюдал. Мать протянула продавцу деньги и принялась сладко ворковать над птичкой нежным голоском, как делают все мексиканские женщины, умиляясь младенцами и мелкими собачонками.
– Ay que guapo el periquito! Ay, mira nomas que bonito![279]
Птичка возгордилась, выпятила грудь и взялась бессмысленно чистить перышки, прихорашиваясь.
Приговаривая, мать порылась в сумочке и извлекла пузырек с пипеткой на горлышке.
Братья дружно пихнули друг друга локтями.
Одной рукой она ловко отвинтила крышку, пальцы при этом двигались, как паучьи лапки. Сжала пипетку вверху и приподняла, наполнив прозрачной жидкостью.
Постучала по птичьему клюву.
– Andale, pajarito, – проворковала она. – Abre el pico, mi rey[280].
Попугай раззявил клюв, и она запустила туда четыре капли.
– Текила, – небрежно пояснила мать, завинчивая крышку пузырька.
Трое мужчин наблюдали за попугаем будто загипнотизированные.
Птица покачнулась. Дернула головой. Потом бессильно уронила голову. Попугай был в хлам пьян.
Мать положила его на свободную ладонь, где попугай тут же пьяно захрапел. Потом опять порылась в своей инфернальной сумке и достала газетный лист. Младший Ангел отчего-то запомнил, что там была напечатана турнирная таблица хай-алай[281]. Мать расстелила газетный лист на скамейке у продавца, положила сверху пьяного попугая. Двумя руками плотно завернула птицу в газету, эдакий рожок. Хвост спрятан в остром конце, зеленая голова торчит из широкого раструба, рожок с попугайским мороженым.
Мама Америка взяла этот рожок и величественно, к общему изумлению зрителей, расстегнула ворот своего строгого синего платья. И засунула одуревшую птицу за корсаж. Старший Ангел никогда раньше не видел материных прелестей. Оказывается, природа щедро одарила ее манящей плотью. И она затолкала попугая в глубокую ложбину, пока тот совсем не скрылся с глаз, а напоследок поправила ему головку большим пальцем, устраивая поудобнее.
Приведя в порядок декольте, скомандовала:
– А теперь в Сан-Диего, мальчики!
* * *
Граница тогда выглядела совсем иначе. Не было стены. Не было дронов, тепловизоров, ничего подобного. Семейство де Ла Крус ожидал ряд деревянных домиков, где томились в духоте агенты Службы иммиграции и таможни. Они отчаянно скучали на своих табуретках, вдыхая бесконечные клубы выхлопных газов и с каждым днем становясь все циничнее, поскольку каждый водитель искренне заверял: «Нет, у меня в багажнике нет алкоголя!»
Старший Ангел подрулил к границе на своем «рамблере».
– Спокойно, – скомандовал он.
Мать сидела рядом, держа сумочку на коленях. Младший Ангел на заднем сиденье теребил в пальцах спичечный коробок, чтобы хоть немного отвлечься от ужасного предчувствия, что их всех сейчас засадят в федеральную тюрьму пожизненно. Гангстер-Бабуля излучала безмятежность, как тибетский монах.
Старший Ангел видел только живот таможенника. Отличный живот. Он колыхался за водительским окном. Исчез ненадолго, пока агент рассматривал следующую машину. Потом вернулся опять.
– Papeles, amigo?[282] – прозвучал голос офицера.
– Да, сэр, – ответил Старший Ангел. – У меня грин-карта. – И протянул волшебный билет в США.
Агент наклонился, показав румяное лицо. Взглянул на Америку:
– Papeles?
Мать протянула паспорт:
– Pasaporte.
Румяная физиономия обратилась к Младшему Ангелу:
– А что у тебя, парень?
– Гражданство США, – бодро отрапортовал тот.
Агент похлопал по крыше машины и выпрямился, в окошке вновь возник его живот. Младший Ангел испугался, что этот здоровенный дядька сейчас выхватит пистолет и расстреляет их.
– Окей, – произнес живот. И заколыхался в сторону. – Хорошего дня.
Вот тут-то и проснулся попугай. Живот уже почти заканчивал разворот, как попугай решил заявить о своем неудовольствии.
«Куок!» – заверещал он.