– Многим нередко приходится пить даже с врагами, а уж в доме твоей сестры, конечно, никто тебе не враг. А если там еще и твой дядя, тебе лучше не пить это в одиночку, а отдать им.
Я сунул бутылку в карман и выбежал за дверь. Мне бы все-таки не хотелось нести ее с собой, если бы старики были против. Еще не доходя до дома Пади, я издалека услышал громкий голос моего дяди-артиста. Когда я вошел в дом, Диармад вырос передо мной, как скала, и приветствовал звучным голосом без капли усталости:
– Эгей, добро пожаловать! – сказал он.
– А домой ты еще не ходил? – спросил я.
– Да какой там, к черту, домой! – ответил он. – У меня же полно родственников, храни нас Бог, – по всей деревне. И у многих я и так чувствую себя как дома. Вот я тут и поел, парень, и выпил заодно с тобой за компанию.
– Ну а что вы с тех пор, пели что-нибудь?
– Пять песен спели, а теперь, раз ты вернулся, споем еще столько же. Вечер-то какой замечательный! Неизвестно, когда в следующий раз снова так соберемся.
– А Пади тебе спел что-нибудь?
– Ну, знаешь, дружище, за Пади не заржавеет, надо только ему чуть-чуть помочь.
– А что за помощь ему требуется?
– Ну, капелька лекарства, из тех, что в каждого вдыхают жизнь. Не слыхал ты раньше такой стишок?
– Нет. Если знаешь – расскажи, – ответил я.
Нет лучше, чем пиво, лекарства.
И нам по карману оно.
Лишь сделал глоток – все мытарства
как будто забыты давно.
Старуха здесь мерзла, хворала,
стонала, хватаясь за грудь, —
так скинула все одеяла,
лишь дали ей пива хлебнуть!
До сих пор все в доме сидели как неродные. Но стоило Диармаду спеть эту забавную песню, все сразу расслабились. Я вытащил бутылку и показал Диармаду; он решил, что это райское сокровище. Остальные сначала подумали, будто я издеваюсь и что в бутылке ничего нет, до тех пор пока я не взял кружку и не налил дяде капельку. Он поднес кружку под самый нос и, не успел выпить, как показалось, что видно, как сердце и печень у него расплылись в улыбке.
– А теперь тебе придется спеть, Диармад, – сказал я ему.
Потом я предложил немного Пади, и он не стал отказываться. Я решил отдать им все, что было в бутылке, – пусть веселят меня целую ночь.
– Должно быть, – сказал Диармад, – сам Господь Бог надоумил его принести нам все эти бутылки. Клянусь душой и телом, я бы давно уже стал горсткой праха в сырой земле, если б не употребил все эти замечательные напитки!
– Спой песню, Пади, – сказал я.
Тот немедленно спел «Эмон Скиталец»
[91], и мне очень понравилось, потому что Пади вообще был хорошим певцом, особенно если горло у него оказывалось чисто и слегка смочено выпивкой. Потом бродяга Диармад спел «Высокие золотые ворота»
[92]. После он вскочил и сказал:
– Боже, благослови души усопших! А теперь ты спой мне «Лоскутное одеяло»!
[93] Я еще не слышал, чтобы кто-нибудь пел эту песню до конца, с тех пор как ее пропел когда-то поэт О’Дунхле.
Я не заставил себя долго упрашивать, хотя «Лоскутное одеяло» мне далось тяжеловато: все-таки восемнадцать куплетов. Столько я и спел. А больше мне было не нужно, потому что на востоке уже начало светать.
– О Царь Славы! Хвала Ему во веки веков! Как же поэт их все собрал-то? – сказал Диармад.
День уже разгорался, когда мы разошлись.
– Да сохранит вас Бог от всяческого вреда и потерь весь следующий год, – сказал Диармад и отправился к себе домой. Он – на восток, а я – на запад. Дома я сразу заснул и проснулся только к обеду. После обеда я снова выглянул во двор и увидел, что к дому приближается наш осел. Отец велел мне отвести его до конца дня на юг, где можно укрыться от холодного ветра с севера. Я не поленился сделать, как мне сказал отец; к тому же у меня как раз было в той стороне, рядом с домами, с десяток овец, и мне хотелось присмотреть и за ними тоже.
Я вышел со двора и, пока поднимался по насыпи прямо напротив домов, услышал ругань и вопли. Немного подстегнув осла, я направился в сторону голоса – вернее, того, кто там вопил и ругался. Сперва я увидел сварливую бабу с копной рыжих волос, которая, как безумная, бесилась от злости.
На узкой полоске земли примыкали друг к другу два дома, и рыжая голосила как раз перед ними. Из того, что она кричала, я понял, что весь шум – из-за куриных яиц.
– Ах ты, старая чертовка! – закричала она. – Мало тебе собирать яйца с крыши собственного дома, так еще обязательно надо таскать яйца, что лежат и на моей крыше!
Я поразился, что человек, с которым она говорит, ей не отвечает. Но так продолжалось недолго, потому что к двери подошла другая хозяйка и не сводила с противницы глаз, пока не сумела зайти ей за спину. Затем одним прыжком она вцепилась в рыжие космы и немедля свалила соседку наземь. Ну, я, конечно, ничего не имел против того, что с этой рыжей так поступили и немного сбили с нее спесь, но противница не успокоилась даже после того, как выдрала несколько пучков ее рыжих волос, разбросала их по навозу и прыгнула соседке коленями на живот. И это было хуже всего, потому что рыжая в то время была беременна.
И вот что же, ты скажешь, мне было делать? Вокруг не видно ни единой крещеной души – кроме двух визжавших и вопивших молодых женщин. Будь у меня свидетель, который мог выступить на моей стороне, я бы не замедлил вмешаться, даже если бы одна к тому времени прикончила другую. Но если бы прибежали их мужья, они бы шустро объединили усилия против меня и отправили в узилище под арест, туда, где меня бы еще немного продержали – а разве не так оно и бывает сплошь да рядом?