Когда Ляйдрад с какой-то пышнотелой рыжей женщиной взобрался на скамейки, чтобы завести песню об ужасных злодействах угольщика, Имма решила, что настало время для тихой молитвы. Бог привел ее сюда. Она чувствовала глубокую благодарность. На какой-то момент она подумала, что надо бы призвать Аделинду к благоразумию, однако одного взгляда в блестящие глаза послушницы ей хватило, чтобы понять, что девушка в этот вечер погрузилась в мирскую жизнь.
Она вышла на улицу одна. Луна уже взошла, когда она нашла тихое место в стороне от всеобщего веселья. Гости все еще прибывали, и шум был слышен на лежащих вокруг скошенных полях. Имма с содроганием проскользнула мимо мрачного силуэта дуба для тайных судилищ и тихонько пошла через поле в лес. Там, в тишине, она опустилась на колени.
Как давно она уже не молилась с таким глубоким погружением в себя?
Юбка, которую она сшила из штанов извозчика, обтягивала ее ноги, но это ее не волновало. Ей очень хотелось бы восхвалять Господа в свежевыстиранной рясе, однако сейчас она сложила руки, опустила голову и затаила дыхание.
– Отче наш небесный, – прошептала она, однако мысли путались и были не слишком богоугодными. Как она могла ожидать, что имеет право говорить с Богом, когда ее душа отягощена грехом? Ей все еще не удалось никому поведать о своих провинностях. А вместо этого она день ото дня взваливала на себя все больше прегрешений. Разве она не смеялась над Христом, взяв себе в попутчики Бернвина? Разве не она всего лишь несколько часов назад выпила алкоголь и ощутила наслаждение? Хорошо еще, что после этого она не стала вести себя непристойно!
– Что со мной происходит? – спросила она себя, опустила ладони, уселась поудобнее на землю и стала смотреть на луну.
Ее руки нашли амулет, висевший у нее на груди под одеждой. Тридцать лет он находился там, не замеченный другими монахинями. Не распятие было настоящим знаком ее веры, а разделенная на две части птица из золота и красных камней. Имму охватила дрожь. Однако тот, кому она дала мирскую клятву, никогда больше не появлялся. Что же случилось с Исааком?
Он мог быть мертв, болен или в плену. Или попал в тюрьму. Но ни на миг за все эти годы Имма не подумала, что он забыл ее.
«Может быть, дорога завела его не туда, – думала она, – так же как и мой путь теперь, кажется, не имеет цели». Лабиринт под Ирминсулом, сад-лабиринт в монастыре – если бы она тогда правильно истолковала эти знаки, то ее судьба в этот момент не открылась бы перед ней с такой неожиданной стороны.
Как она попала сюда из своей кельи в Санкт-Альболе? Ее охватила глубокая печаль по сестрам из монастыря. Перед ее мысленным взором показались навсегда ушедшие Ротруд, Атула, Мадельгард, оскверненные и убитые чудовищами в человеческом облике. Разве судьба не сохранила ей жизнь для того, чтобы их смерть не была напрасной? Кто были мужчины, напавшие на монастырь? Ей вспомнился сон о волках и жадные глаза Гунольда на обрамленном выбившимися прядями волос, словно щупальцами, лице.
Ответы на эти вопросы можно было получить только на самом высшем уровне: к императору вел ее путь, это было предначертано Богом, и любое средство было оправдано для исполнения воли Господа. Император выслушает ее. Император ей поверит.
Она втянула в себя холодный ночной воздух так глубоко, что даже закололо в груди. Перед ней, словно картинка в книге, возникла страшная сцена в садовом лабиринте. Бегство под защитой живой изгороди, прерывистое дыхание преследователя, копье, пронзившее толщу листьев. Она вызвала в своей памяти то ощущение, которое возникло у нее в пальцах, когда она вонзила гвоздь в тело врага. Этого она не хотела бы забыть.
Слабый ветерок шевелил листья, когда она вытащила из-под одежды шкатулку, которую носила с собой с той самой роковой ночи. На ней появились вмятины, однако она все еще была роскошна. Имма открыла крышку. Гвоздь, большой и ржавый, лежал на синей бархатной подкладке. Тогда ржавчина показалась аббатисе кровью Господа, а теперь на ржавчине действительно была кровь, однако не кровь святого.
Она с отвращением посмотрела на реликвию и захлопнула шкатулку. Этот талисман был знаком дьявола, пусть он заржавеет. Она широко размахнулась, чтобы забросить шкатулку подальше. Вдруг со стороны лужайки, на которой проходило празднество, раздались веселые возгласы, однако нечто внушающее страх было в этом звуке. Она испуганно спрятала реликвию и в ожидании нового несчастья бросилась назад, туда, где проходил праздник.
Из распахнутых двустворчатых ворот в ночь высыпала толпа, теперь уже освещенная факелами, воткнутыми в землю. В их свете Имма издали увидела, что идущие в первых рядах мужчины несут на плечах Бернвина, который широкими жестами указывал направление и обращал свой взор к небу в уже знакомой ей отрешенности.
Она почувствовала несчастье, словно приближающуюся грозу. Чем ближе они подходили, тем яснее она понимала, что кричат празднующие. «Kyrie, – пели они, – Kyrie», – снова и снова повторяя, словно хор детей, выучивший новое понравившееся слово.
Но хуже богохульного хора был вид Аделинды. Она, высоко задрав юбки, танцевала перед толпой. Какой-то мужчина уже вцепился в ее бедра. Когда он вознамерился поцеловать девушку, Имма бросилась к ним.
Она так неожиданно оторвала послушницу от ее спутника, что Аделинда, уже нетвердо стоявшая на ногах от алкоголя, не удержалась и со всего размаху грохнулась на землю. Имма даже не подумала помочь ей встать на ноги, а просто потащила жалобно причитавшую Аделинду в сторону. Мужчина, шатаясь, пустился было в погоню за своим «трофеем», но он был изрядно пьян и достаточно маленького роста, так что Имма уложила его на землю одним ударом.
– Осквернителей женщин ожидает отлучение от церкви! Я доложу архиепископу о вашем поведении, – угрожающе заявила Имма. Этого было достаточно. Пьяные потащились дальше, предоставив девушку Имме.
Та перевернула кашлявшую Аделинду на спину:
– Ты что, одержима дьяволом? Высмеивать нашего Господа! Распутствовать, как сучка во время течки!
Что-то словно разбилось в груди Иммы, и она изо всех сил ударила послушницу. Тяготы прошлых дней, голод, муки совести, постоянная забота и страх – она дала себе волю, словно град, обрушив гнев на послушницу. Аделинда, защищаясь, выставила перед собой руки, но они не помогли ей спастись от огненной лавины. И лишь когда крики послушницы утонули в слезах, Имма, тяжело дыша, остановилась. И у нее самой по щекам потекли горячие слезы.
– Я упрячу тебя в приют для женщин, когда мы будем в Аахене. Там ты сможешь стать даже содержанкой какого-нибудь герцога, – прерывающимся голосом взвизгнула она.
И тут она с испугом почувствовала, что ее руки просто горят от ударов. Она рывком поставила послушницу на ноги, игнорируя собственную опустошенность и желание обнять Аделинду. Как это могло с ней случиться?
Вдруг словно сквозь сон она услышала крики и песнопения. Один взгляд через плечо подтвердил ее опасения: Бернвин вел толпу к дереву для тайных судилищ.