Циклоп и нимфа - читать онлайн книгу. Автор: Татьяна Степанова cтр.№ 80

Неисправим…

Катя смотрела Макару вслед. Поживем – увидим, что будет дальше со всем этим… с ними…

29 декабря 1877 г., деревня Чекалы у

Бебровского перевала. Балканы.

Балканская война

– Господин полковник, разведка вернулась. Докладывают – перевал наглухо закрыт. Снегу намело по пояс. Конная атака в таких условиях захлебнется. В это время года перевал непроходим. И турки это отлично знают. Разведка доносит – регулярных частей на перевале нет. Но все гораздо хуже. Позиции занимают два отряда башибузуков, и численностью они превосходят нас. На высоте, которую здесь в горах называют Девичья могила, стоят две турецкие батареи – артиллерийская и телеграфная.

– Телеграфисты – это чума, Александр Александрович. Ключевая высота – перевал и горы у них как на ладони. Они видят все, наблюдают передвижение наших войск и передают по телеграфу в турецкий штаб. Мы открыты для них. Эта телеграфная батарея может нанести нам непоправимый урон в будущем. Но штурм в таких погодных условиях это самоубийство. Три дня бушевала метель, да вы сами видели, что творилось с погодой. Снег такой, что мы не пройдем Бебровский перевал. Турецкая артиллерия просто расстреляет нас прямой наводкой.

Полковник Александр Пушкин-младший повернулся к докладывавшим – своему адъютанту, двадцатилетнему графу фон Крейнцу, – внуку того самого полицмейстера, и гусарскому поручику Нелидову, командиру рейда полковой разведки.

Нарвский гусарский полк, которым вот уже семь лет командовал сорокачетырехлетний полковник Пушкин-младший, поднимал свой простреленный пулями штандарт во славу Отечества и Престола в снегах, метелях, дождях и туманах Балканских гор.

После череды лет, проведенных на гражданской службе на разных постах в разных местах, Александр Пушкин-младший вновь вернулся туда, куда влекло его сердце, где он чувствовал себя своим, нужным, полезным – в действующую армию, став командиром знаменитого полка Нарвских гусар, о котором ходили легенды. «Нарвских» посылали всегда вперед туда, где дело пахло порохом и керосином, где не было почти никакой надежды на победу и удачу, где из десяти возможных имелись отличные девять шансов сложить свою голову в таких местах, которые сам черт не опишет в депеше. Но Нарвские гусары под командованием своего невозмутимого, хладнокровного полковника, о котором в армии говорили – что он абсолютно бесстрашен, что он фаталист по жизни, обладающий весьма специфическим черным юмором, делали невозможное. Одерживали победы, выбивали врага из самых что ни на есть дъявольски укрепленных щелей, крепостей, сел, а потом в дни затишья широко гуляли в тавернах и корчмах маленьких болгарских городишек, освобожденных от турок, щеголяя своими знаменитыми голубыми мундирами, расшитыми по венгерской моде серебряными шнурами.

Однако все это было почти курортом, почти Баден-Баденом по сравнению с тем, что ждало Нарвских гусар на Бебровском перевале, если бы только они решились на штурм.

– Снег, Александр Александрович. Сама природа здешняя против нас, – констатировал с каменным лицом поручик Нелидов. – Потери при штурме могут быть большие. Очень большие. Может, и не будет уже после этого штурма нашего полка.

– Хочешь наперегонки? На пари – кто быстрее доберется? Помнишь, как у твоего отца:

Клавдий Мамонтов обернул к нему разгоряченное, раскрасневшееся лицо свое, плавая в глубоком снегу, как в воде, по пояс.

Сорокачетырехлетний полковник Александр Пушкин-младший видел друга своего – молодого, такого чертовски молодого, так ясно сейчас, словно Клавдий Мамонтов и правда воскрес.

С той памятной зимы – февраля в Бронницком уезде – они больше не виделись. Так и не купив имение Фонвизиных, Клавдий Мамонтов вернулся в Москву, а Пушкин-младший остался в Бронницком уезде в своей должности мирового посредника.

А тут случился наконец и царский Манифест, то самое Положение об освобождении от 19 февраля, и все закрутилось сразу в таком адском бюрократическом вихре, что он порой сутками просиживал в Присутствии, в Дворянском комитете, погибая, захлебываясь в этой бесконечной сутяжной русской трясине, когда жалобы, кляузы, доносы сыпались с разных сторон как из рога изобилия, когда делили, пропахивали сохой на козе межи по земле, спорили, хватали друг друга за грудки, кричали, скандалили… Когда все стали вдруг свободны и сами этого испугались, вспоминая дни холопства и рабства почти с ностальгией, почти со слезами умиления…

О, есть ли в мире что-то комичнее и трагичнее нашего русского характера, нашей «русской души», что вечно недовольна текущим положением вещей, недовольна настоящим, даже если это настоящее и несет в себе хоть какие-то крохотные зачатки прогресса, равенства, свободы. Души мятежной и ленивой, что вечно недовольна тем, что надо оторвать задницу от теплой русской печки, где так сладко спать, и надо что-то делать, что-то собой представлять, чем-то заниматься, решать все самостоятельно? Ах, как же было славно и покойно при барине-то или при барыне, когда все решалось за тебя, дворового и раба, когда хоть и помыкали тобой, но кормили кашей да щами. А что задницу пороли до мяса, так это на Руси всегда было, со времен Юрьева дня. Эх, Маруся, нам ли жить в печали по поводу поротой жопы?..

С Клавдием Мамонтовым они писали друг другу письма. И делали это нечасто. А потом пришел февраль 1863 года, и Пушкин-младший в своем имении Ивановском получил письмо, отправленное со срочным нарочным давним знакомым еще его отца – однокашником по Царскосельскому лицею.

Тот писал, что его сын присутствовал в качестве секунданта на тайной дуэли, что произошла пять дней назад на Яузе. Стрелялись поручик Гордей Дроздовский и Клавдий Мамонтов. Однокашник отца писал о том, что он узнал от сына подоплеку этой дуэли – поручик Гордей Дроздовский следовал из Петербурга, из отпуска через Москву в свой Ахтырский полк. В клубе за вином и картами он расспрашивал о Пушкине-младшем, сидит ли тот все еще в своем Бронницком уезде? И говорил в подпитии, что за Пушкиным-младшим у него серьезный должок в смысле «сатисфакции» за нанесенное некогда оскорбление. Мол, что по пути в полк он непременно навестит Бронницкий уезд и встретится с Пушкиным-младшим, которого при этом ждет печальный конец.

«Бретер и дуэлянт был в своем репертуаре, – писал однокашник отца. – Он имел намерение вызвать вас на дуэль и не скрывал этого. Но ваш друг Клавдий Мамонтов присутствовал при этом разговоре. Он в гостиной придрался к какому-то пустяку и сам вызвал Дроздовского на поединок».

Далее из письма следовало, что дуэль шла по правилам, но скрытно, что было сделано по одному выстрелу, и оба попали в цель – поручик Гордей Дроздовский был контужен в голову – пуля скользнула по его черепу, а выстрел самого Дроздовского поразил Мамонтова в живот. Клавдий Мамонтов умер через два дня. Врачи не сумели его спасти. А поручик Гордей Дроздовский из-за контузии заработал что-то вроде нервной болезни – «трясучки». У него сильно тряслись руки, и с концентрацией внимания было совсем плохо. «Я думаю, дуэлянт наш более уже не способен удержать в руках пистолета и целиться. И слава богу! – писал однокашник отца. – А друга вашего мне безмерно жаль. Редкий был человек, замечательный!»