Не обращая внимания на Костю, Катерина принялась грузить на тачку битый кирпич. Мелкий щебень она собирала лопатой, большие куски брала руками. Брезентовые рукавицы скрывали ее ладони, но Костя уже знал, как красивы ее руки. С обломанными почерневшими ногтями, с потускневшим ободком обручального кольца на безымянном пальце правой руки. Он видел их, когда она ела. Он видел их, когда она поправляла платок на темных, с небольшой проседью волосах.
– Что смотришь, малой? – ее голос звучал глухо, она трудно дышала. Пот катился по ее загорелому, скуластому лицу. Щебень шелестел под ее лопатой. В отдалении, за руинами монотонно гудела артиллерийская канонада.
– Да нет, – смутился Костя. – Я и не смотрю…
– Смотришь. И не впервой, – она распрямилась. – Можешь звать меня Катей. Вечером приходи к нам в землянку. Деда не бойся. Он глухой и ухондакивается на работах за день так, что ввечеру едва жив. Слышишь ли, как фронт гудит?
Она отложила в сторону лопату и подняла с земли кирку.
– Сегодня пятнадцатое июня. Земля просохла и отвердела. Скоро немец попрет. Может, завтра, может, через неделю. Но мы-то пока живы, верно?
Костя кивнул.
– А раз так, приходи.
Она перевела дух, глянула в сторону дедка, сгружавшего в ров обгорелый труп.
– Давай, тащи! – скомандовала Катерина. – Будем считать, что этот не немец, казак. До вечера.
Она больше так и не посмотрела в его сторону, но Костя уж решил, что обязательно пойдет.
* * *
В землянке пахло чадящим фитилем и солдатской кашей. Костя принес с собой флягу водки, пару банок рыбных консервов в томатном соусе – деликатес, и полный котелок мелкой картошки, сваренной в мундире. Был у него и хлеб, еще теплый и почти белый. Целая буханка. Выставив снедь на шатком дощатом столе, Костя сказал коротко:
– Я есть не хочу. Только выпью.
Хозяйка сидела на узкой лежанке, застеленной поверх толстого, пружинного матраса на удивление чистым хлопчатным бельем. Откуда-то слева, из густого мрака слышался переливчатый храп дедка. Хозяйка прикрутила фитиль, и огонек керосиновой лампы загорелся ярче. Теперь Костя видел ее глаза, светло-серые, прозрачные, ее брови, похожие на птичьи крыла, ее плотно сомкнутые губы и круглый, детский подбородок.
– Выпей и поешь, – отозвалась она и, помолчав, добавила: – Ты хороший мальчик, ты должен жить.
– Почему я? – спросил Костя.
– Я осталась одна, – просто ответила она. – И если мне суждено жить дальше, то только не одной, не одной…
Минутная робость покинула Костю. Он бросил опустевший вещмешок в сторону, винтовку прислонил к краю лежанки, снял ремень, стянул ботинки, размотал обмотки.
Она пахла совсем не так, как Аня, и тело оказалось совсем иным на ощупь, не таким нежным и податливым, а упругим и очень, очень сильным. Эта женщина не только ростом могла сравниться с ним, но и силой. Едва утолив его первый, необузданный голод и дав ему немного поспать, она поцелуями вызвала его из тенет усталой дремы и больше уж не давала уснуть до света. И поцелуи ее, и объятия оказались так же тяжелы, как ее взгляд. Ее тягучая, вязкая, наполненная неизжитой болью страсть пленила Костю, и ему стало казаться, что он навек полонен этой сильной женщиной. Будто и дом его, и весь его мир отныне – эта пропахшая керосиновым чадом землянка. Однако едва лишь забрезжил рассвет, Катерина разомкнула объятия.
– Теперь ты прогоняешь меня? – усмехнулся Костя.
– Война пришла за тобой, слышишь?
Она поднялась с кровати. Костя, будто зачарованный, смотрел на ее спину, разделенную на две равные части ложбинкой позвоночника, на темные волны ее волос, исчерченные тут и там яркими мазками седины. Над их головами, над поверхностью истерзанной земли носились огненные смерчи.
– Артподготовка? – тихо пробормотал Костя.
– Это война пришла за тобой… – повторила Катерина. Она уже надела белье, кофту и юбку.
Словно в подтверждение ее слов, неподалеку разорвалась бомба. С потолка землянки потекли ручейки земляной пыли. В темном углу закряхтел-заворочался дедок, а Катерина уже покрыла голову платком. Костя поднялся.
– Простимся? – спросил он.
Она пристально, словно желая навек запомнить, посмотрела на него.
– Счастливая твоя звезда, – сказала она. – Если выживешь – не забывай о нас.
* * *
Город заливало водопадами смертного огня. После нескольких месяцев жизни в тылу они, отвыкшие от долгих бомбежек, теперь снова врастали в окопы. Старшина Лаптев то ли в шутку, то ли всерьез называл солдат второй роты картофелинами. Батальон нес потери, и в перерывах между налетами они считали убитых, грузили раненых на баркасы, приходившие с противоположного берега, и еще глубже зарывались в землю. А по ночам мимо них шли войска – потрепанные, изнуренные, обескровленные. Раненые бойцы, отставшие от своих частей, валились в их траншеи, словно спелые яблоки с дерев. Им давали воду и пищу, грузили на баркасы и отправляли в тыл.
В начале июля Сан Саныч объявил им приказ командования: пятьдесят шестая отдельная армия сдерживает наступающего неприятеля на внешнем рубеже обороны, обеспечивая отход основных сил на левый берег Дона. Их восемьдесят пятый десантный батальон держит оборону у мостов и уходит за реку последним.
– Мосты в бессмертие, – усмехался старшина Лаптев. – Кто перейдет реку – будет жить вечно.
– После отхода за реку мосты будут взорваны, – Сан Саныч вздохнул. – А посему ждем дальнейших приказов из штаба батальона.
Костя внимательно смотрел на командира: тонкий, невысокий, остролицый. Спиря назвал его за глаза «занозой».
Третью ночь мимо их позиций уходят за реку измочаленные в боях части. А с левого берега над их головами в сторону фронта проходят штурмовики. Бывает раз в сутки пройдет звено в пять – семь самолетов, а обратно возвращаются хорошо если парой. Отступление! Нескончаемая вереница грузовиков, повозок, конных и пеших, строем и в разнобой. Они кормили отставших кашей, делились водой и перевязочными пакетами. А те все шли и шли с той стороны, где плющила крупным калибром передовая. А здесь, в тылу, на запыленных орудийных лафетах сидят раненые, отупевшие от боли и голода, вырвавшиеся из ада. Надолго ли? Гноище, кровь, грязь, страх стали их спутниками на пути через город. Едва живые, многие из них утратили человеческий облик и сделались подобны персонажам страшных сказок братьев-немцев. В одну из ночей Костя собственным глазами видел, как один из солдат свалился замертво под колеса, слышал отчаянную брань командира артиллерийского дивизиона, настрого запретившего сажать пехоту на лафеты. Движение по Аксайкому мосту было открыто лишь в одну сторону: с правого берега на левый. Редкая ночь проходила без авианалета. Бомбы сыпались на город, превращая улицы в непроходимые полосы препятствий. Инженерные части не успевали расчищать проходы. Завалы и воронки затрудняли движение моторизованных частей и автотранспорта. Город превратился в труднопроходимый лабиринт. Костя и Вовка уходили в дозор лунными ночами. Случалось, вступали в стычки с диверсантами, случалось, находили среди руин, отставших от своих частей доходяг. В обезлюдевшем городе владычествовали крысы: огромные, наглые, разжиревшие пожиратели мертвецов. Спиря жалел на них патронов, но, бывало, устав от трупной вони и шумливой возни неустрашимых трупоедов, давал очередь из трофейной «беретты», каждый раз произнося одну и ту же фразу: