Друг - читать онлайн книгу. Автор: Сигрид Нуньес cтр.№ 38

Дело не в том, что я не могу сказать, что я чувствую. Мне недостает тебя. Мне недостает тебя каждый день. Сильно недостает.

Еще одна пауза, на сей раз, для того чтобы поразмыслить над тем, что Витгенштейн имел в виду под «прекрасной жизнью»?

И для того, чтобы посочувствовать его сестре Гретль: три брата и муж, которые покончили с собой.

Я рассказываю психотерапевту о тех странных моментах, которые я испытала, когда только что услышала весть о твоей смерти и когда думала, что это какая-то ошибка. Ты исчез, но не умер. Вроде как просто пропал без вести. Вроде как ты решил сыграть с нами какую-то ужасную ребяческую шутку. Ты пропал без вести, но не умер. Что означало, что ты можешь вернуться. Ты можешь вернуться, а раз можешь, то, разумеется, вернешься. Это было похоже на тот краткий период много лет назад, когда я думала, что все дело в стрессе или усталости или в какой-то странной фазе жизни, которая скоро закончится, и когда эти проблемы, в чем бы они ни заключались, останутся позади, моя красота ко мне вернется.

Позднее я ловила себя на том, что часто вспоминаю финальную сцену из фильма «Гудини» ^[73]. Я говорю о старой версии, снятой в пятидесятые годы с Тони Кертисом ^[74] в главной роли, которую я видела по телевизору, когда была еще подростком. В этой финальной сцене Гудини, прославившийся на весь мир своими потрясавшими воображение трюками, умирает, пытаясь освободиться из резервуара с водой, в который его поместили головой вниз, зажав ноги в колодки. Он уже не раз успешно выполнял этот трюк с освобождением из Китайской водяной камеры пыток, но на сей раз он, хотя публика об этом и не подозревает, слаб и страдает от боли, причиняемой ему лопнувшим аппендиксом.

Умирая, великий иллюзионист, обещает своей жене: «Если есть хоть какой-то способ это сделать, я вернусь».

От этих слов меня тогда мороз продрал, и они волнуют и сейчас.

Несмотря на то что я прекрасно знаю, что на самом деле Гудини умер на больничной койке и что его последними словами были: «Я устал от борьбы».

Я извлекаю из глубин памяти еще одно воспоминание. На этот раз я намного младше — я еще ребенок. Празднование дня рождения одной из моих подруг проходит в большом сизо-сером викторианском особняке, который мне кажется замком, наводящим ужас. Мы играем в прятки, и я вожу. Я кончаю считать и убираю руки с глаз. На дворе зима, день близится к вечеру, и весь свет выключили ради игры. Дом, всего несколько минут назад полнившийся ярким светом и весельем, превратился для меня в гробницу. Позднее мне рассказали, что первые, кто вышли из укрытий, чтобы посмотреть, как там дела, обнаружили меня лежащей ничком на ковре.

Слишком много волнительных моментов, мороженого и торта, сказали взрослые, но они все поняли превратно, как взрослые часто превратно понимают, в чем состоят проблемы детей. А я, перепуганная до глубины души и не имеющая слов, чтобы объяснить, что со мной случилось, даже не попыталась их просветить. Но я ничего не забыла. Избитое выражение «гробовая тишина» может мгновенно пробудить в моей душе эту сцену.

Годом раньше исчез мой дед. А вскоре также бесследно исчез и директор нашей начальной школы. Все, что произносилось в попытках объяснить эти исчезновения, было не очень-то убедительно. Но то, что в деле замешано что-то ужасное, что-то невероятное, о чем нельзя говорить вслух — это было ясно.

Меня охватил леденящий ужас. Эти остальные дети — они вовсе не прячутся, они исчезли. Исчезли в этой самой тьме, чтобы никогда не вернуться. Осталась только я. Одна, совсем, совсем одна. Комната поплыла перед моими глазами. Меня вырвало, и я упала в обморок.

Я только что вспомнила, что свекор Гретль Витгенштейн тоже покончил с собой.

Вижу ли я тебя во сне?

Я покорно описываю свои сны. Я бреду по глубокому снегу, пытаясь догнать кого-то, идущего далеко впереди, фигуру в темном пальто, похожую на треугольную прореху в огромном снежном одеяле. Я зову тебя по имени. Ты оборачиваешься и начинаешь делать мне знаки руками. Но я их не понимаю. Просишь ли ты меня поторопиться или, наоборот, предостерегаешь, чтобы я остановилась и пошла обратно? Муки неопределенности. Конец сна.

— Или, по крайней причине, — говорю я (по какой-то нелепой причине, чувствуя себя виноватой), — это все, что я помню.

Я рассказываю о тех случаях, когда я тебя вижу. Каждый раз, когда мне так кажется, у меня екает сердце. Но почему, почему почти всегда, когда я принимаю кого-то за тебя, этот человек оказывается не в том возрасте, когда ты умер, а в какой-то другой период твоей жизни? Однажды на кампусе я чуть не закричала от радости при виде человека, который оказался похож на тебя такого, каким ты был, когда ты и я встретились впервые.

Я признаюсь психотерапевту в том, что у меня бывают внезапные приступы ярости. Идя в самый разгар часа пик по Манхэттену, среди спешащих в обоих направлениях толп, я ловлю себя на том, что киплю от бешенства, что я готова убить. Кто все эти гребаные люди, и разве это справедливо, разве это вообще возможно, что все они, все эти совершенно заурядные люди живы, когда ты…

Психотерапевт прерывает меня, замечая, что ты сделал свой выбор сам.

Я действительно все время об этом забываю. Потому что очень часто мне кажется, что все было не так, что это вовсе не было твоим выбором, не было актом свободного волеизъявления, что с тобой произошел какой-то дикий несчастный случай. Что, как я полагаю, нельзя назвать неточным описанием событий, ведь убийство самого себя бесспорно противоречит естественному ходу вещей.

«Коню, собаке, крысе — жить. Но не тебе. Тебя навек не стало», — плачет король Лир над телом своей дочери Корделии.

Временами я с трудом сдерживаю свой гнев на студентов. Как можно специализироваться на английском языке и не знать, что после вопросительного знака нельзя ставить точку? Почему даже студенты магистратуры не понимают разницы между романом и мемуарами?

Мне хочется ударить студентку, которая не прочитала заданных на прошедшую неделю пятидесяти страниц обязательной литературы и в качестве оправдания заявляет, что должна была участвовать в жюри присяжных.

Я оставляю без ответа и вымарываю анкету кого-то из тех, кто рассматривает возможность поступления в мою группу. (Вопрос номер один: «Вас чрезмерно беспокоят такие вещи, как пунктуация и грамматика?»)

Весь этот гнев, говорит психотерапевт, ведь он никоим образом не направлен на тебя. Я не злюсь на тебя, не обвиняю. Это потому, что я думаю, будто самоубийство можно оправдать?