День открытых обложек - читать онлайн книгу. Автор: Феликс Кандель cтр.№ 35

И редкие посиделки втроем‚ в темноте‚ на низкой тахте‚ за бесконечной сигаретой. Беба-давалка‚ душная ее подруга, Фима-остолоп да она‚ сникшая и утихшая; можно не притворяться‚ краситься-наряжаться‚ показывать себя в соблазнительном виде – для Фимы сойдет и так.

Сидят‚ накуриваются до одури‚ кофе попьют‚ песни споют втроем, жалобно‚ по-бабьи: «Милой Шура‚ я твоя‚ куда хошь девай меня...»‚ потом Фима их пожалеет на той же тахте.

– Муж меня по лотерее выиграл. Мог взять деньгами‚ мог меня. На деньги проценты нарастают, а жена стареет.

Сначала они покупали белье. Груды постельного белья, с полок валилось. Садились рядком‚ дружно перекладывали‚ пересчитывали: было захватывающе интересно. Бежали в магазин‚ подкупали еще, пересчитывали заново всем на умиление.

– Чем плохо, – скажет Беба‚ ненужная ее подруга.

– Были бы деньги‚ – скажет Фима-остолоп.

Ночью она очнулась. Открыла глаза. Захотелось дарить подарки: первый признак надвигающейся влюбленности. Лежал за спиной супруг и повелитель‚ трудолюбиво закладывал семейное благополучие‚ засыпая‚ вскидывался озабоченно: «Наволочек подкупить...», – Господи‚ хоть бы не тронул! Принимать нелюбимого – это грех, самый страшный грех.

– Грех одной спать‚ – скажет Беба-давалка.

– Греха вообще нет‚ – скажет Фима-остолоп.

Достает кружевной платочек.

Всхлипывает.

– Он объявится однажды, удача невозможная. Яблоками вокруг запахнет. Антоновкой. «Нам предстоит долгое знакомство. Может, на все годы». И еще: «Я приснюсь тебе в ночь перед возвращением. Жди». И я жду.

– Себе-то не ври‚ – скажет Беба.

– Кому тогда врать? – скажет Фима.

Время пересчитывать постельное белье.

Она отправится завтра на кладбище‚ подберет камень с портретом и будет поминать ушедшего, который обещал присниться. Ее подловят родные покойника‚ пораженные обилием цветов‚ усмотрят намек‚ укоризну‚ их прежнюю интимную связь‚ пригрозят и поскандалят.

Поменяет место, страницу, а то и сюжет. С новым именем на плите, без которого не пробыть. И проживет долго‚ невозможно долго‚ похоронит этого‚ который домогался ее ночами‚ станет ухаживать теперь за двумя‚ и всё сольется‚ перепутается – не разберешь, с кем годы провела.

– Сука ты‚ – скажет Беба.

– Все вы хороши‚ – скажет Фима.

И пожалеет обеих на скрипучей тахте.

В беседу вступает автор…

…который не может допустить, чтобы обходились без его участия.

– Теперь мама Кира.

Теперь она.

– Не ем ничего, – сокрушается мама Кира, оглаживая крутобокие прелести. – Чашечка кофе, лепесток сыра на завтрак: разносит на дрожжах.

Глаза у мамы голубеют в минуты утех и зеленеют от приступов гнева, сужаясь по-кошачьи. Мама вздыхает перед зеркалом: куда подевалась девушка Кира, тоненький стебелек, озорная непоседа, которой не коснулся обольститель, не оросил ее недра? Раздобрела от устойчивого семейного быта, отпустила себя – теперь не догнать.

В Лувре, в зале Рубенса, разлеглись на полотнах щедротелые, пышногрудые мамы Киры.

– Туда не пойдем, – сказала мама.

– Я пойду, – заупрямился папа. – Туда и надолго.

– Не смотри по сторонам. Зажмурься.

Но он смотрел. Даже останавливался с видом знатока, смакуя подробности.

– Ты лучше, – сказал без обмана, но похвала ее не порадовала.

Подруги, умудренные опытом, нашептывают:

– Мучить себя? Какой-то диетой? У тебя семья, слава Богу, ешь-пей, погуливай, когда доведется.

Мама Кира пребывает в сомнениях.

На маму заглядываются состоятельные клиенты, которых притягивает пышный ее бюст, вяжущее дуновение духов густо-обманного, будуарного колера, влекущее к обострению эмоций. Клиенты склоняются к окошку в банке, намекают ненавязчиво, и, говоря откровенно, было у мамы приключение, отчего не быть?

В гостинице.

После работы.

На двуспальном ложе.

С поклонником, которому под пятьдесят.

Опасение глушило желания. Любопытство пересиливало боязнь. Шампанское исходило пузырьками нетерпения. Мама была хороша в свои затридцать, голубели ее глаза, да и поклонник не оплошал, разносторонне умелый, оставив на теле волнующие прикосновения.

Подруги всё видят, обо всем наслышаны.

– Что-то ты застоялась, – выговаривают с укоризной, завидуя ее бюсту, способному выкормить дюжину ребятишек, мужскому к ней интересу, но мама Кира опасается необратимых поступков, которые приведут к разладу в семье, на уговоры клиентов больше не поддается.

Отвечает, сладко потягиваясь, блузка трещит на могучей груди:

– Полчаса развлечений – и развод? Нет уж, увольте… Снова следить за весом, спадать с тела, искать дурака, чтобы выйти замуж? Хватит одного раза…

Призыв из куста.

Вполпьяна.

Одеколонному политесу обученный.

– Безволокитно. И так и дальше. Под приличествующие возрасту безумства.

Сёма Воробейчик, бывший парикмахер, избегающий красоток, отягощенных девственностью, – хлопот не оберешься.

– Садись давай. Погрейся у костерка.

– Да я из недописанного. Из неопубликованного.

Дополняет – с невоздержанным сластолюбием:

– Упаковываем. Без возражений. Не барышни – парфюм. «Белая сирень». «Магнолия». «Утро родины». Органы зрения обслужены, обслуживаем органы осязания.

– Сёма‚ – говорят назидательно. – Поверь нам, прошедшим редакторов, корректоров и типографские станки. Поклонение плоти ведет к язычеству.

– Понимали бы‚ – отвечает Сёма. – Прикосновение рук – прикосновением души.

В чем-то он прав.

– Чем ты их берешь, Воробейчик? – вопрошают от костра завистники, не преуспевшие в соприкосновениях с противоположным полом. – Обнародуй секрет.

– Молю при знакомстве: будь моей последней. Самой последней, краса белотелая. Они и западают.

Разговоры огорожены словами…

…молчания беспредельны, на все стороны, по всем ветрам и созвездиям, хоть руки раскидывай, но простора недостает от вселенского окаянства.

Темнота обступает плотно. Озеро таится за бараком. Луна не объявилась, и мрак – кустов не углядеть.

Смотрят на огонь.

Задумываются о своем.

Притулилась у костра безмужняя Тося. Лик грустный. Лоб чистый. Морщинки редкие. Плечи под шалью зябнут. Тихая, безответная Тося с вопрошающими глазами, доля которой скучная, без ласки, медузой истаивать на припеке, плоть не оставляя на песке.