Прибегала и под дождем, промокшая, продрогшая, – переодевал в сухие одежды, высушивал волосы, дыханием обогревал ступни ног, укладывал под одеяло. «А обласкать?..» Затихала, выговаривая глазами: «Меня никто так не любил. Никто». – «Разве это любовь? Неизбывность моя».
Веки опавшие.
Дыхание легкое.
Лежала с закрытыми глазами, нехотя опадая с вершин раскрытости, поворачивала голову, близко, на подушке, в безоглядной доверчивости, улыбалась несмелым заговорщиком, хорошея безмерно. «Не спи». – «Я не сплю».
Жалели минуты.
Мгновения они жалели...
Спросить у костра:
– Где она?
Не ответит.
Лишь по ночам. В изнурениях бессонницы. Видением на потолке, притянутым на зов: «Позвони мне, а я обрадуюсь…»
Тень на балконе. Беззвучное появление машины, взгляд поверху – ждет ли, томится ли: кофе без сахара, ломтик брынзы, сбрасывание излишних покровов, прикосновения с переживаниями…
Выслушивают со вниманием…
…прикидывая свои варианты.
Кому в утешение, кому в огорчение.
– Теперь кто?
– Теперь ты.
Человек иной, откровения иные.
– У меня была жена-суматоха: всё спёхом и всё не туда.
Начинала – не завершала. Обещала – не исполняла. Супы пересаливала‚ салаты переперчивала‚ чаи переслащивала‚ мясо пережаривала до угольной корочки. Носки надевал непарные‚ трусы непомерные‚ рубашки не своего размера; в доме ничего не могли найти‚ кроме того‚ что не искали. Секретарша в конторе – тихая мышка – навела порядок на моем столе‚ сварила мне кофе‚ принесла пирог с вишневым вареньем‚ и я обратил на нее внимание; пришила пуговицу к моему пиджаку‚ и я к ней ушел.
Месяц провел в довольстве, накормленный‚ обстиранный и отглаженный‚ а там затосковал. Мыло закупала, спички запасала, жарила мясо‚ шинковала капусту, закармливала малосольными огурчиками, и я быстро отъелся; пуговицы пришила суровой ниткой‚ надолго‚ и я от нее ушел.
– Первая жена по неопытности. Вторая – по ошибке. Третью желаю по любви.
Занимательно, конечно, не более того…
Голос глубокий, волнующий, выволакивая себя на обозрение.:
– В классе была самой маленькой. Тонконогая. Узкобёдрая. С плоской грудкой. Подружки говорили: «Дождись своих прелестей».
Достает сигарету.
– Дождалась...
Прикуривает от уголька.
– Большой‚ сильный‚ громкоголосый – меня к нему поманило. Жили шумно, беззаботно. Гости к нам, мы по гостям – выпить-закусить. Ощущение такое, все нас привечают, все нам должны. Оказалось‚ мы должны, а платить нечем. Нечем нам платить…
Дымок от сигареты в руке.
Дымком застлан взор.
– Ложилась к тому‚ кого вообразила‚ а проснулась с тем‚ который лежит рядом... Хотелось удрать без оглядки, очень хотелось, но родился сын‚ чудо мое, откровение‚ песня моя‚ а он подрастал‚ отдалялся‚ и остается глядеть с расстояния, как уходит от тебя, он уходит…
Смотрит на них, притихших у костра, не печалятся ли, – они печалятся.
– Вы умеете слушать… Редкое свойство.
– Умеем, – соглашаются. – Это мы умеем.
– Появилась у сына подружка. Колечко в ухе‚ колечко в носу‚ платьице так коротко, что стоять в нем еще можно‚ а садиться – стыдно. И вот она в машине, на моем месте‚ а я сзади‚ я-то‚ я, которая выносила его‚ выходила‚ заработала на машину...
Звенит телефон в глубинах сумочки. Вступлением к сороковой симфонии Моцарта. Долго. Безуспешно. С краткими перерывами. Шагнуть от стены к стене. Закурить сигарету. Хрустнуть пальцами. Нажать на кнопку «redial».
– Караулит меня. У него терпение.
Разрастается трещинка в ее голосе:
– Ненавижу Моцарта…
Вот телефон‚ который изобрели ревнивцы. Вот женщина‚ закрытая на сто замков‚ – не достучаться‚ не взломать затворы‚ не утянуть за собой в наготу откровений. Можно‚ конечно‚ попытаться‚ но откуда взять большую любовь и великое терпение‚ чтобы нежно‚ бережно‚ по обожженной коже?..
Приглушены ощущения. Сужены просторы воображения. Влечения – камнем на дне омута.
– Всё уже совершила. Вышла замуж. Выкормила первенца. Теперь свободна.
Поправляют:
– Относительно свободна.
Надувает губы‚ произносит неслышное «уфф...».
– Когда валят лес. Валят деревья… Корни? Там, на глубине? Что с корнями?
– Они усыхают.
– Странно… Теперь бы жить да жить. Не делиться соками со стволом, с ветками. Которых не увидишь, не узнаешь о результатах своих стараний. Но отчего они усыхают?
Отвечают:
– Не о ком больше заботиться.
Соглашается:
– Правда. Не о ком. Только сон не идет. И дыхание рядом‚ дыхание... «Ты сильная‚ – говорят подружки. – Ты справишься». Хочется побыть слабой, а слезу не выжать...
Раскрыты переплеты, перемешаны абзацы…
…когда всякое доступно всякому…
…и не зависит от автора.
Она выходит к костру, храбрая, отчаянно независимая, в хрупкой скорлупе самостоятельности: зад – задорно вздернутый носик.
Хочется и ей отбросить кавычки, как отбрасывают одежды, очень хочется.
– Самолет летит‚ – говорит с вызовом‚ – колеса стёрлися. Вы не ждали нас‚ но мы припёрлися.
А глаза пуганые.
– Молодая‚ – решают у костра. – Первой головы не износила.
Зыбкая‚ неясная с виду, в бликах-обликах. То на нее заглядываются стоматологи из роскошных машин. То подмигивают тертые таксисты с прилипшей к губе папироской. То посвистывают вослед неоперившиеся юнцы из помойных подворотен‚ столбенеют на тротуарах сластолюбцы с неутоленной жаждой во взоре‚ а то и деревенские‚ разносолами не балованные: «Зверь-баба!»
– Я какая была? Строгая. Гордая. Самостоятельная. Первой в классе лифчик надела. Меня за это в совет отряда выбрали. Со мной мальчики танцевали. Обнимут – ладонь кладут на пуговки.
Ходит в гости‚ ест‚ улыбается‚ произносит «О» и «Ах»‚ а сама пихает всех в дерюжный мешок с их бронзой, хрусталем, керамикой, утрамбовывает плотно‚ и узлом-узлом‚ тугим узлом‚ и на чердак‚ на чердак‚ в дальний угол‚ где ломаный хлам‚ труха-шелуха‚ мышиный помет: какое наслаждение!
Выходит из-за обильного стола: «Дорогая‚ тебе плохо?» – «Мне хорошо‚ дорогой». Надушенная и наряженная‚ недоступная и соблазнительная‚ осмотренная-опробованная спереди и сзади‚ заходит в их туалеты‚ материт-проклинает по-черному‚ выплевывает из себя еду: «Не надо вашего. Не надо!..» А назавтра иная компания‚ иной туалет: «Ничего вашего! Не желаю!..»