Голос его был словно печатающий, какой-то плакатный, выпуклый, металлически-звенящий. Фразы текли необыкновенно ровно, с одинаковым напряжением, едва повышаясь иногда. Ритм его речей по своей четкости и ровности напоминал мне больше всего манеру декламировать Маяковского».
Ничего удивительного в том, что после победы Октября, учитывая его митинговые заслуги, Моисею Володарскому предложили пост народного комиссара по делам печати, пропаганды и агитации. А чтобы в его руках был гласный инструмент, Володарского назначили главным редактором «Красной газеты».
Первое, что он сделал на новом посту, – без каких-либо оснований закрыл около ста пятидесяти газет. И хотя в соответствии с принятым по предложению Ленина Декретом о печати закрытию подлежали газеты, «призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению Рабочему и Крестьянскому правительству, а также сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов и призывающие к деяниям явно преступного, то есть уголовно наказуемого характера», а проще говоря, только сугубо контрреволюционного направления, Володарский рубил шашкой репрессий всех, кто не пел славу большевикам и их гениальным вождям. Он даже опубликовал нечто вроде программного заявления, в котором были и такие слова:
«Оставить прессу у буржуазии – то же самое, что оставить бомбы и пулеметы у своих врагов. Она создает в массах нервное, агрессивное настроение, с помощью сенсаций пытается поколебать умы. В тяжелый момент, когда общественного спокойствия и так мало, когда жизнь каждую минуту хлещет трудящихся по нервам, красть это неустойчивое спокойствие, воровски подкладывать поленья в костер, на котором и без того достаточно жарко, – колоссальное преступление».
Памятуя о своем ораторском искусстве, Володарский не чурался и личных встреч или, как бы сейчас сказали, брифингов с журналистами. Вот как описывал один из таких брифингов корреспондент популярной тогда «Новой жизни».
«Вчера представители печати обратились к комиссару советской печати Володарскому с вопросом о судьбе закрытых по постановлению Комиссариата печати вечерних и некоторых утренних газет. Володарский заявил, что все вечерние газеты закрыты за систематически ложные сообщения, помещенные в них в течение двух месяцев. Что касается „Нашего века“, то ему будет предъявлено обвинение в государственной измене, выразившейся в оправдании переворота на Украине.
Все дела закрытых газет предполагается рассмотреть в Революционном трибунале не позже чем через четыре дня. Государственным обвинителем выступит комиссар советской печати Володарский. В дальнейшей беседе Володарский заявил, что советская власть будет бороться с печатью до тех пор, пока она ее не перевоспитает и не заставит давать добросовестную информацию. Мы терпим буржуазную печать только потому, сказал в заключение Володарский, что еще не победили. Но когда мы в „Красной газете“ напечатаем „Мы победили“ – с этого момента ни одна буржуазная газета не будет допущена».
Если кто-то подумал, что Революционный трибунал был не более чем мнимой угрозой, то он жестоко ошибался. Как и было обещано, через четыре дня редакторы газет оказались в охраняемом латышскими стрелками помещении, где им устроили такую выволочку и намекнули на такие репрессии, что они мигом исправились и клятвенно обещали советскую власть больше не критиковать.
Если не помогал трибунал, а такое изредка случалось, Володарский прибегал к более изощренному методу: газеты он не запрещал, но не разрешал типографиям их печатать.
Так Володарский стал гонителем свободы и мрачным символом советской цензуры. Даже товарищи по партии считали его террористом, убежденным в том, что кровью и только кровью можно сцементировать блоки большевистской власти. Когда стало ясно, что через месяц-другой в Петрограде не останется ни одного органа печати, кроме «Красной газеты», эсеры, которым было не привыкать организовывать теракты, вынесли Володарскому смертный приговор. А вскоре и представился случай, позволивший привести его в исполнение.
20 июня 1918 года Володарский ехал на митинг. И тут, на первый взгляд случайно, совпали три происшествия. Во-первых, в последний момент заболел прикрепленный к нему чекист и Володарский поехал без охраны. Во-вторых, буквально в ста метрах от места митинга ни с того ни с сего лопнула шина и машина остановилась. И в-третьих, когда Володарский вышел из машины, чтобы дойти до места митинга пешком, откуда-то появился невзрачный прохожий, который достал пистолет, расстрелял Володарского в упор и неведомо куда исчез.
Похороны Володарского стали поводом продемонстрировать не только горечь утраты, но и сплоченность рабочего класса вокруг партии большевиков ее героических вождей. Вот как описывала это траурное событие «Правда».
«Еще с утра над городом повисли мрачные свинцовые тучи и льет непрекращающийся проливной дождь. Льет дождь и сливается со слезами горечи и злобы. Ибо сегодня плачет петроградский рабочий, провожая останки убитого вождя и своего трибуна. Тяжелую утрату понес питерский пролетариат. Он это ярко почувствовал и весь как один явился отдать последний долг Володарскому.
Несмотря на проливной дождь, улицы с утра полны народом. Вокруг Таврического дворца сплошная масса рабочих и красноармейцев. В Екатерининском зале, утопая в цветах, стоит гроб, окруженный почетным караулом. Слышатся рыдания, клятвы. Цветы и венки берутся с гроба на память.
У Смольного гроб был положен на специальный катафалк, воздвигнутый на грузовом автомобиле. Процессия двинулась к Марсову полю. Гроб ставится у могилы. Воцаряется жуткая тишина. Тихо проходят мимо рабочие делегации, воинские части, конница, пехота и артиллерия. Вокруг могилы растет лес знамен.
При спуске гроба в могилу с Петропавловской крепости дан пушечный салют в 21 выстрел».
В «Красной газете» похороны своего главного редактора описывали как «путь следования мученика пролетарской революции на Красную Голгофу – Площадь Жертв Революции».
Так как большевики считали Володарского своим «знаменосцем, барабанщиком и трубачом», к тому же первым вождем, павшим от руки террориста, через несколько месяцев ему воздвигли памятник. Простоял он всего несколько дней. След, который оставил в душах петроградцев этот «барабанщик и трубач», был такой отвратительный, что однажды ночью они этот памятник взорвали.
А теперь – о соратнике Володарского по исступленной работе в Петрограде, тоже большом любителе без пощады избивать врагов и проливать моря крови. Им был сын зажиточного купца Моисей Соломонович Урицкий. Этот человек заслуживает отдельного рассказа не только из-за своей звериной жестокости, но, прежде всего, потому, что он был убит в один день с попыткой убийства Ленина.
Как у всех еврейских мальчиков, впоследствии ставших неистовыми борцами с царским режимом, у купеческого сынка не было никаких проблем ни с учебой, ни с работой. Он окончил сначала прогимназию, потом гимназию и стал студентом Киевского университета. Казалось бы, учись, зубри римское право, но это ему было неинтересно – и Моисей ударился в политику. Причем, надо сказать, крайне неудачно: аресты следовали один за другим, пока в 1901-м он не оказался в известной всем киевлянам Лукьяновской тюрьме.