И тут она увидела это. Мин-мин! Он появился огненным следом, ярко-сияющей звездой, упавшей с неба на землю. Очарованная, она встала, пытаясь проследить, где кончилась его световая дуга. Она увидела, что дуга коснулась земли там, за горами и бушем, где белые люди с огненными палками построили свои ганьи, двери которых всегда были закрыты.
На следующий день, когда они собирали хворост, Ламар рассказала Нагерне о том, что видела. Нагерна не удивилась, только удовлетворенно проворчала:
— Хорошо, что это тебе удалось увидеть мин-мин. Тебе нужно идти к этому свету. Идти к Ганабу.
— Да, мама. К Ганабуде и к Курикуте.
— К матери Ворона. К жене Дарамулуна. — Нагерна выглядела довольной и одобрительно кивала. — Я слышала, как старики рассказывали о временах, когда Курикута приходила к нам. Она может обитать среди Ганабуда. Моя мать рассказывала мне об этом.
— Она приходила как Ворон?
— Нет, она принимает разные образы. Но всегда излучает свет, яркий, как солнечный, но только лунного цвета. Ты должна следовать за мин-мином. Найди Курикуту и попроси ее спасти наш народ.
Ламар отправилась в путь на следующий день. Она легко прошла сквозь буш, всегда держа направление в сторону широкой реки. Иногда она видела белых людей. Один белый валил дерево, другой бежал куда-то вслепую, порой оглядываясь через плечо, третий сидел на корточках у воды и тряс грязь в плоской посуде. Но они не видели ее. Ее ноги были как совиные крылья в ночи, и на третий день, когда они остужались в мягкой грязи у берега широкой реки, она почувствовала, что духи зовут ее.
* * *
Высокие красные и серые эвкалипты накрыли воду гигантским пестро-зеленым балдахином, уходившим назад в бесконечность буша. Среди зелени пробивались оранжевые и желтые пятна казуарин и банксий, кое-где вьюны индиго взлетали по стволам деревьев метров на десять от земли и повисали там блестящим пурпурным венком. Сама вода выглядела темным неподвижным пространством. Рябь нигде не портила ее совершенное зеркало, ничто не поднималось из ее теплых небольших глубин навстречу солнцу. Даже насекомые не жужжали и не мелькали над ее поверхностью.
Это был один их тех жарких летних дней, когда в неподвижном воздухе марево поднимается от земли прозрачными волнами, а буш замирает, словно на натюрморте, в позе, которую природа подарила ему для выживания. Все прячется, погружается в себя, лишь бы пережить жару. Все, но не цикады. Высоко над землей, в зеленой гуще листвы они непрестанно барабанят свою песню зубчатыми полостями своих брюшек. Черные, золотые, красные или зеленые, украшенные большими прозрачными крыльями изящной формы, эти посланницы лета вели свою громкую бесконечную хвалебную песню в бурном темпе между небом и землей. Пение цикад было настолько энергичным, что они не могли сидеть на месте. Казалось, что энергия их пения нуждалась в дополнительном движении. Они пели даже на лету. Двигаясь медленно и не обладая от природы даром уклоняться, они становились добычей даже самых неуклюжих пернатых охотников. Поэтому они выработали альтернативную тактику. Они пятились задом вниз по веткам и стволам деревьев, с наслаждением отдаваясь песне, пока не достигали крайней точки, откуда начинали свое путешествие вверх, в обратную сторону. Они редко позволяли себе увлечься так, чтобы спуститься очень близко к земле, но иногда такое случалось, и тогда забывшийся певец становился чьей-либо добычей.
Ворон наблюдал за одним из таких певцов, его черные глаза-бусинки внимательно следили за ярко-зеленой цикадой, которая была в трех метрах от земли и все продолжала ползти вниз. Ворону казалось: один прыжок — и лакомый кусочек у него в клюве. Если бы только он мог летать. Но его правое крыло беспомощно волочилось по земле. Он повредил его, уходя от клинохвостого орла, когда тот свалился прямо с неба черным камнем. Сейчас ворон прихрамывал, обходя биллабонг по берегу, стараясь подобрать все, что придется. Но этого было немного, учитывая конкуренцию и его ограниченную возможность передвигаться. Он голодным взглядом смотрел на цикаду. Наконец, когда цикаде было еще больше метра до земли, терпение покинуло его. Он готов был уже схватить ее, как она вспорхнула и низко и неравномерно полетела в сторону воды. Выведенный из себя ворон погнался за ней и, заглядевшись, оказался в воде. Прежде чем он осознал это, было уже поздно. Его лапы увязли в иле, оба крыла беспомощно хлопали, забрызгивая воду на перья. Все его тело намокло. Из-за неравномерности взмахов он перевернулся и упал боком в воду. Он начал судорожно биться, но стал терять силы, пока они не покинули его совсем. Клюв ворона приоткрылся, одним темным глазом он смотрел на небо, пока его продолговатая черная голова не ушла под воду.
Ламар остановилась у берега и замерла на какой-то миг, увидев свой собственный тотем — Ворона. Это был знак. Нужно было спасать сына Курикуты. Она бросилась в воду и двумя руками подхватила его снизу, когда он уже шел на дно. Вдруг ей стало страшно. Аккуратно прижав ослабшее мокрое тельце птицы к себе, она побежала на берег, не заметив утопшего бревна, пока не стукнулась об него голенью. С криком она стала падать лицом вперед, вытянув руки, чтобы не удариться, и при этом выронила ворона. Большой плоский камень был наполовину погружен в ил и чуть выступал из-под воды. Голова Ламар резко ударилась о камень. Девушка лежала на месте падения несколько часов, пока солнце не стало клониться к закату, а у ворона давно уже высохли перья и он в достаточной степени оправился от случившегося. Сидя на покрытом мхом бревне, он рассматривал окровавленное тело, лежавшее на песке.
Ламар приходила в себя медленно, ощущая слепящие вспышки боли в висках. Все казалось странным и новым, а в затылке звенело и покалывало. Где она? Ах, ворон смотрит на нее с бревна, наверно, она уже близко к Курикуте. Где же она может быть? Ламар неуверенно поднялась на ноги и оперлась о дерево, чтобы обрести равновесие. Ворон продолжал наблюдать за ней. Его глаза-бусинки неотрывно смотрели на нее, а голова слегка вопросительно приподнялась, будто он тоже искал Курикуту. «А почему бы и нет? — подумала она. — Ведь, в конце концов, она — его мать». Когда наконец боль в ее голове утихла достаточно, чтобы она могла идти, Ламар вошла в теплую воду и дошла до того места, где вода была ей по колени. Вверху, над ее головой, цикады громким хором пели свою песню небу. В какой-то момент шум был настолько оглушающим, что, когда Ламар закрыла уши руками, ей показалось, что голова ее кружится. Вокруг нее вращались деревья, их очертания расплывались, они переворачивались верхушками вниз и исчезали из поля зрения, как духи из Времени сновидений. Она падала. Но не упала. Ее поддержал свет, он помог ее ногам твердо встать в мягком иле. Он поднимался из воды прямо перед ней, окруженный слабой дымкой тумана.
— Курикута, — прошептала она.
Мать Аты стояла перед ней, укутанная дымкой тумана, но она не выглядела промокшей. От нее исходил белый свет, и она вся блестела, как мокрая трава под солнцем. Кожа ее была белой, а одежда — небесного цвета. Голова была покрыта, а на поясе надето ожерелье из священных чуринга, на котором была фигурка Дарамулуна, укрепленная на двух пересеченных черных деревянных палочках.