Они договорились. Девушка оставалась в приюте на неопределенный срок. До того времени, пока ее можно будет отпустить на поиски работы, или вернуть к ее соплеменникам, если она этого захочет, или поместить ее в дом для умалишенных, если того потребует ее психическое состояние. Поскольку было очевидно, что она не способна была обучаться так, как это было принято в приюте, то ей, возможно, должны были поручаться простые задания. И, конечно, ей позволялось оставить ворона у себя. С условием, что он будет спать вне дома.
Выйдя из приюта, оба человека расстались, пойдя каждый своим путем. Пэт Триси обернулся на прощанье. Он плохо видел девушку, стоявшую перед матроной. Ворон сидел у нее на плече, но вокруг нее было такое ощущение одиночества, словно, кроме нее, никого в мире не существовало. Ему показалось, что он обнаружил тоску в ее рассеянном взгляде, и на какой-то миг ему захотелось вернуться и забрать ее с собой, назад на ферму, к жизни, которая не была такой пугающей, как здесь.
Обычно, когда Полдинг посещал Парраматту, он заглядывал в отель «Генерал Бурк». Там он немного выпивал, обедал, после чего его всегда ждала теплая постель. Но сегодня это отменялось. Он хотел добраться домой, даже если бы ему пришлось ехать всю ночь. Здесь, в церкви, Беде Полдинг облегченно вздохнул, хотя чувство незавершенности все же осталось. Что-то было не так. Должно быть, его беспокоило то, что приют принадлежал протестантам. Да. Наверное, так. Он переведет ее в католический приют сразу же, как организует его. В отличие от Триси, который нес лицо девушки в своей памяти через темноту ночи по тропинкам буша, между упавшими стволами деревьев, Полдинг быстро забыл о ней, как забывают об увядшем цветке, и окунулся в гущу проблем, окружавших его со всех сторон.
* * *
К счастью, у матроны Эдвардс была добрая душа. Быстро сделав для себя вывод, что девушка была просто слабоумной, она оставила ее в покое, дав ей возможность бродить вблизи приюта везде, где захочет. В конце концов девушка всегда возвращалась. Даже когда однажды в мае она не вернулась, матрона Эдвардс не обеспокоилась. Она просто посчитала, что Мэри — это было имя, данное девушке в приюте, — просто вернулась назад в буш, в родные места. Но тремя днями позже та как ни в чем не бывало кормила кур на заднем дворе. И вот тогда у матроны Эдвардс появилась идея.
Дитя умело обращаться с животными. Ее присутствие в спальном помещении было невозможным, поскольку девочки издевались над ней за ее спиной, на что Мэри не обращала внимания или не замечала. От нее исходило что-то такое, что заставляло даже самых грубых девочек не приставать к ней. Почему бы не позволить ей кормить животных и ухаживать за ними постоянно? Так и было сделано. Мэри отвели небольшое помещение в коровнике. Одна из девочек посещала ее ежедневно и приносила ей пищу, хотя даже это едва ли было нужно, поскольку Мэри, казалось, неизвестно за счет чего выживала. Фермер из Уиндзора, Пэт Триси, навещал ее, когда мог. Но даже на него она никак не откликалась. Но тем не менее он всегда приносил с собой монету, а на это матрона Эдвардс всегда реагировала положительно. Девушка не причиняла никому беспокойства, жила своей жизнью и была намного более приспособлена к самостоятельности, нежели любая из сирот. В приюте содержались в основном беспризорницы, а также незаконнорожденные нежеланные отпрыски матерей-уголовниц. Девочки нуждались в том внимании и тех деньгах, которые матрона Эдвардс и ее плохо оплачиваемые помощницы могли дать им. Итак, Мэри осталась там со своим вороном. Она приходила и уходила, как коричневое привидение. Никто не обращал на нее внимания, за исключением животных в коровнике, которые полюбили ее.
Весна 1839 года
Молодые зеленые побеги, которыми плотно зарос берег ручья, скрыли те места, где вода встречалась с землей, более высокие старые побеги с коричневыми верхушками стояли прямо и не сгибались под свежим южным ветром. Ручей Тунгабби-крик медленно вытекал из обширных мелких болот, растянувшихся, казалось, до бесконечности. Даже после зимних дождей он больше напоминал набухшую пойму, нежели текущий ручей. Его берега не были защищены высокими деревьями. Он просто тек сам по себе. Вода переходила в камыши, камыши переходили в кустарник, пока вся влага полностью не высыхала. Со временем выжженный и опустошенный летом, поток ручья становился едва заметным и исчезал совсем, прячась в несвязанных между собой ямах. Но сейчас он пробудился от продолжительного сна и, извиваясь, бежал на северо-восток, чтобы влиться в верховья реки Парраматта.
Внезапно тишину раннего полдня нарушил шум крыльев, это большая стая болотных птиц, взлетев из камышей, устремилась в кустарник, где и спряталась. И снова ручей стал спокойным и тихим. Единственным признаком движения была рябь, разбегавшаяся в стороны впереди ветра.
Ламар, появившись из ниоткуда, не спеша пробиралась сквозь камыши. Ее глаза внимательно смотрели в какую-то точку впереди нее. Черный ворон сидел у нее на плече так, будто был выточен из камня. Вода была холодной. Холодным был и ил, продавливавшийся между пальцами ее ног, когда она зашла по колено на самую середину открытого водного пространства. Внезапно она остановилась и огляделась, словно видела все вокруг себя впервые. Это могло быть тем самым местом. И камыши, и поднявшаяся на крыло утка, прокрякавшая ветру, что она улетела.
Голова неприятно кружилась, и в какой-то момент ей показалось, что она падает. Ей нельзя было этого делать. Она произносила слова как могла твердо:
— О, Курикута, мать Ворона, где ты? Я уже долго жду, когда ты придешь, как обещала. Где ходит Ганабуда? Где ходит Курикута?
Но ничего не прозвучало в ответ, когда ее голос смолк. Даже там, в кустах, замерли птицы. Ламар потрепала шею ворону и, повернув к нему голову, прошептала:
— Курикута не придет сегодня, Ата. Это не то место.
Неожиданно ветер посвежел, и Ламар, подняв голову, внимательно прислушалась. От волнения она заговорила очень быстро:
— Ата, слушай! Это она говорит с нами сквозь ветер. «Где растут камыши и летают утки, там я явлюсь тебе».
Словно в трансе она повернулась, стоя в воде, лицом на восток, отвернувшись от голубых холмов и ручьев с их фальшивой рябью и лживыми утками. Она широко раскрыла глаза и улыбнулась.
— Ата, вот этот путь. Курикута придет вместе с утренним солнцем. В следующий раз мы пойдем дальше, в те места, где уже потерялись следы даругов. Курикута будет ждать нас там.
Она ушла так же бесшумно, как и появилась. Птицы вернулись, и несколько минут спустя утки начали достраивать свои гнезда в камышах, ветер трепал их пестрые перья и шевелил желтые травинки, свисавшие из их клювов.
Глава II
Сидней, 11 марта 1840 года
Патриоты вышли из кубрика сплошным неровным строем, и хотя день был тусклым и хмурым и время от времени шел дождь, самые слабые из них были все же вынуждены прикрывать глаза от непривычного света. Большинство несло все свои пожитки на спине, но у некоторых были сумки и сундуки, которые у них отобрали и сложили в кучу на палубе «Буффало». Менее чем десятью минутами позже три баркаса подошли к небольшой пристани у западной оконечности главной гавани. Баркасы глубоко сидели в воде, прижимавшиеся друг к другу люди делали их похожими на бесформенные плывущие пузыри. Стоя на берегу там, где легкие волны почти касались его сандалий, Бернард Блейк наблюдал за ними с чувством удовлетворения. Не то чтобы он сочувствовал этим несчастным французским крестьянам, чьи жизни он, без сомнения, спас. Они будут так же бесполезны в том месте, куда они вскоре прибудут, как и на острове Норфолк. Но это его не касалось.