Всё лучшее в жизни либо незаконно, либо аморально, либо ведёт к ожирению (сборник) - читать онлайн книгу. Автор: Леонид Финкель cтр.№ 38

И не потому, что его книги переведены на шестьдесят три языка. И даже на ладино (издано в Салониках, хранится в Иерусалимской национальной библиотеке). И не потому, что его хоронили тысяч сто человек – он ведь этого не видел, не знал… Хотя всю свою творческую жизнь чувствовал: народный любимец.

Место в «загробном мире» Шолом-Алейхем получил еще при жизни.

Однажды он приехал в Бобруйск. Валил и таял снег, превращаясь в болотную грязь. Здание, в котором должен был выступать Шолом-Алейхем, освещало множество ламп.

Он шел на свет.

В руках – пачки листов, которые хотел прочесть.

В стороне, соблюдая дистанцию, шагала женщина. Наконец дистанция нарушилась.

– Вы не на вечер Шолом-Алейхема? – спросила женщина.

Потом Шолом-Алейхем так вспомнит ее монолог: « Возьмите меня с собой, и вы совершите богоугодное дело, обретете место в загробном мире. Я бедная девушка, служу в одном из этих дворов, содержу маму и двух маленьких сестричек. И если мне удастся сэкономить несколько медяков… возьму напрокат книжку на субботу. Я слышала, что здесь Шолом-Алейхем, и хочу его повидать и послушать. Если бы вы только знали, как я вырвалась на этот вечер. Догадайся об этом моя хозяйка – растерзала бы меня! Очень прошу вас совершить богоугодное дело: провести меня на вечер Шолом-Алейхема – вам обеспечено место в загробной жизни».

Вот-вот, он же говорил, что не Бог дает место в раю – красота, искусство, идеал.

– Пропустите эту девушку, – сказал он на входе, и она тотчас оказалась внутри.

Из дальнейшего рассказа самого достоверного свидетеля, самого Шолом-Алейхема, следует: народу было так много, что в воздухе висели клубы пара. И в первом отделении он ее не видел. И легко забыл о месте, «столь легко приобретенном в загробном мире».

Во втором отделении он все же заметил ее: «луну с двумя глазами, которые впивались в меня, как пиявки. В третьем отделении луна ко мне поближе и оказалась первом ряду».

И уже после вечера она все хотела быть поближе к нему, и «все попытки оттеснить ее не увенчались успехом» .

Он уже вышел на улицу и стоял возле здания, в котором выступал (его провожатые, молодые парни, разыскивали свои калоши), «всматриваясь в непроглядную бобруйскую темень». Внезапно две крепких, теплых руки обняли его шею. Притянули к себе его голову. И он почувствовал на лице поцелуй.

«– Дай Бог вам здоровья и долголетия. А место в потусторонней жизни вам обеспечено ».

Парни нашли галоши и вышли, чтоб осветить фонарем дорогу к гостинице – заезжему дому.

Все шлепали по бобруйской грязи. Только одна фигурка свернула налево и исчезла в ночной темени…

Суть проста, как грабли: литература – Храм, Убежище. От литературы ждут чуда или погибели.

3

Через два года после прихода Гитлера к власти, в 1935 году, Зеев Жаботинский приезжал в Польшу на Буковину, в Черновцы. И убеждал: Гитлер – злодей из злодеев, нужна немедленная эвакуация польских евреев. Его забросали тухлыми яйцами… Перед лицом великих держав евреи и поляки – маленькие люди. Кто их тронет? А смерть… Смерть дается легче легкого: достаточно только лечь на диван и закрыть глаза.

Дети и поэты редко отличают пламя домашнего очага от пожара.

Литераторы? Во-первых, они хотят заработать. Во-вторых, пошуметь…

А сейчас уже другое время. А главное, нет народа: обозначены только места, где народ захоронен: Бабий Яр, Дробицкий Яр, Богдановка, Освенцим, Дахау, Бухенвальд. Десятки, сотни, тысячи мест…

И миллионы ушедших в небо вместе с дымом крематориев…

Самое большое кладбище – в небе!

Меня потрясли пустые синагоги в маленьких городах Венгрии. На каждой стене висели десятки табличек с именами погибших в лагерях смерти. И башмаки на набережной в Будапеште, старые, истоптанные, отлитые в бронзе, которые спускались к Дунаю и уходили в воду.

И рядом никого. Ни души…

Потом узнал, что в канун очередной годовщины начала войны в те башмаки воткнули свиные копытца, хвостики…

Это было место расстрела евреев в 1944–1945 годах.

Утром полицейские очистили башмаки от свиных ног.

…Шолом-Алейхема часто обвиняют, что его проза «слишком проста для слуха», привыкшего к красивым созвучиям: «Солнце светит». «Листва опадает»… Он говорил просто и лаконично, потому что он не признавал искусства, – если это одна из форм лжи…

Были у него свои столпы. Свои опоры.

Писательский стол – здесь он избежал многих ловушек и обошел не один капкан.

Была у него семья – «его республика».

Здесь его боготворили. Мирились со всеми скачками его загадочного характера.

Был у него язык. Идиш. Он его часто называл жаргоном. И этот жаргон он обскоблил, отточил и выковал собственное оружие и прорыл русло, по которому устремилась его творческая сила.

И был у него народ, который всегда лезет впереди своих вождей в пекло.

Народ, который смысл жизни нашел еще на горе Синай, получив десять заповедей. Но что делать дальше: утопиться, застрелиться или повеситься?

Что за вопросы, евреи?

Вы получили хорошую жену? Так будьте довольны! Потому что все человеческое вообще печально. А у самого Шолом-Алейхема даже в основе юмора – не радость, а грусть…

Он родился 2 марта 1859 года в Переяславле (с 1943 года – Переяславль-Хмельницкий). Умер 13 мая 1916 года в Нью-Йорке. Похоронен на Бруклинском кладбище.

А жизни ему было 57 лет, 2 месяца, 11 дней.

Он всегда был уверен, что даже короткой человеческой жизнь вполне достаточно, чтобы насладиться всеми страстями, успеть сделать все, потому как если не успеешь за отпущенные судьбой сроки – не успеешь никогда, даже если будешь бессмертным.

Шолом-Алейхем все успел.

Вдоволь насмеялся.

Надурачился.

Напелся.

Был счастлив.

Горевал.

Написав множество романов, повестей, рассказов, тысячи писем – не исписался. Не загустели чернила в его чернильнице. Не его вина, что еврейская трагедия всегда нуждалась в чуде разрешения. Чтобы продолжать жить, еврей должен верить, что она, трагедия, кончится.

Он и сегодня предстает перед своим народом благородным избранником, свободным человеком.

Чему научила его еврейская традиция?

Не соглашаться на угнетение.

Не бросать свой народ ни в горестную, ни в радостную минуту. А когда его народ был в радости? В сущности, он осуществил ожидания народа: стал своеобразным Мессией, превратившись в миф.

Он получил свободу.

Главное – его мотивы были всегда благородны.

Он старательно переносил на полотно реальность своего воображения. Вложил в книги всю свою искренность.