Белый фургон тормозит в конце дороги, ведущей к клинике, и мигает фарами. Кто там, в этом фургоне, пошел он на хер. Фургон трогается с места, поворачивает налево, едет ко мне.
Окно с пассажирской стороны опускается. Фургон приближается, кто-то высовывается из окна, ждет, пока я его признаю. Я не гляжу по сторонам. Иду, глядя вперед. Там, впереди, город, в котором Лилли. Сквозь урчанье двигателя слышится голос.
Привет, малыш. Ты кое-что забыл.
Я узнаю этот голос, он нравится мне, внушает доверие, этот голос ободрял меня в трудные минуты. Я смотрю на фургон, в опущенное окно. Линкольн сидит на пассажирском сиденье, смотрит на меня. Хэнк сидит за рулем. Держит свою куртку. Куртку, которую одолжил мне когда-то, которую я оставил в палате. Он улыбается мне.
Ты себе задницу отморозишь без куртки.
Я улыбаюсь.
Как твои дела, старина?
Хорошо. А твои как?
Я очень спешу.
Куда?
Нужно найти одного человека.
Садись в машину, погрейся чуток.
Я не боюсь холода.
Садись уже.
Нет, спасибо.
Говорит Линкольн.
Садись.
Я останавливаюсь, Хэнк останавливает фургон. Я смотрю на Линкольна, тот на меня.
Я не вернусь в клинику.
Садись в машину.
Пошел ты.
Ты хочешь найти ее?
Да.
Тогда садись в машину, черт возьми.
Я смотрю на него, он на меня. Глаза у него темные, холодные, жесткие, но в них есть правда. Я подхожу к двери, он тянется через плечо, нажимает на кнопку. Я открываю дверь, сажусь в фургон. Из обогревателей дует теплый воздух. Хэнк бросает мне свою куртку, я надеваю ее. Он говорит.
Куда едем?
В Миннеаполис, на автовокзал.
Надо спешить?
Я гляжу на Линкольна. Он смотрит перед собой.
Когда она ушла?
Он отвечает ровным голосом.
С час тому назад.
Я смотрю на Хэнка.
Да, нужно спешить.
Он улыбается, нажимает на газ, фургон срывается с места. Поля за окном сливаются в сплошное бесформенное пятно, дорога превращается в мелькание огней и желтых полос, мы мчимся вперед, на поиски Лилли. Сижу, смотрю в окно, курю. Линкольн смотрит перед собой, глубоко вздыхает и иногда похрустывает костяшками пальцев. Хэнк настраивает радио на местную волну и подпевает каждой песне. Если не знает слов, придумывает свои, что-нибудь про хоккей или рыбалку. Друг с другом мы не разговариваем.
Показываются огни города. Мы сворачиваем с автострады, спускаемся по съезду в многолюдный центр, где возвышаются башни из стали и стекла. Люди спешат по улицам, рестораны и бары переполнены. Автомобили гудят, грузовики ожидают погрузки, таксисты выискивают пассажиров. Хэнк поворачивает, мы проезжаем мимо огромной спортивной арены с мигающим экраном, который оповещает о вечернем матче. Объезжаем забитую автомобилями парковку и на противоположной стороне рядом с заброшенным зданием и мотелем видим автовокзал. Последняя четверть мили тянется час, неделю, год, вечность. Я понимаю, что мы едем быстро, но хочется еще быстрее. Мои ноги подпрыгивают вверх-вниз, вверх-вниз, я весь на нервах от тревоги и страха. Чувствую себя примерно как в девять лет, когда без спроса взял отцовские часы, потерял их на пляже, а пропажу обнаружил, уже возвращаясь домой на велосипеде. Я вернулся на пляж, час за часом перекапывал песок, ползал на четвереньках. Или как в тот раз, когда в моей комнате пропала унция кокаина. Я обшарил все, перетряхнул постель, вывернул наизнанку одежду, вывалил содержимое комода. Короче, перерыл все. Часы я так и не нашел. А кокаин нашел.
Мы подъезжаем ко входу на автовокзал, я открываю дверь еще до того, как фургон затормозил. Выпрыгиваю и бегу. Проскакиваю мимо людей, которые просят милостыню. Не обращаю внимания на запах мочи и курева. Распахиваю двери, старые и тяжелые, и вот я в здании автовокзала.
Типичный городской автовокзал. Гигантский зал, тусклые флуоресцентные лампы свисают с проводов, билетные кассы тянутся вдоль стен, множество выходов ведут к автобусам, потертые деревянные скамьи привинчены болтами к полу. Народу немного, но он есть. Тут и торговцы наркотиками, и сутенеры, и бродяги, и беглецы, и бездомные обоего пола – они спят на скамейках. Я чувствую себя среди них как среди своих.
Начинаю обследовать скамейки. Главное найти ее, все равно где, лишь бы найти. Обхожу ряд за рядом, откидываю рваные одеяла, переворачиваю тела, чтобы увидеть лицо. Заглядываю в спальные мешки, предлагаю сигарету, чтобы получить ответ на свой вопрос. Ее нигде нет. Никто ничего не может сказать. Она исчезла.
Обхожу все билетные кассы, одну за другой. Кассиры скучают и раздражаются, я мешаю им смотреть телевизор с размытым черно-белым изображением на экране. Я описываю ее, спрашиваю, не видели ли. Они говорят, что нет. Я не отступаюсь, но им важнее не пропустить матч или сериал, чем помочь мне. Они твердят – да не видели мы никаких девушек. Отвечают, даже не взглянув на меня.
Возвращаюсь к главному входу. Я точно знаю, что она была здесь или до сих пор здесь. Я точно знаю, что кто-то видел ее. Я вглядываюсь в каждого, вглядываюсь пристально. Скорее всего, она обошла стороной сутенеров, потому что способна заработать свои деньги и без них. Барыги, которых я встретил, не торгуют тем, что она употребляет, они предлагали мне травку, мет или низкокачественный героин. Ее цель – словить кайф или добраться до дома. Я точно знаю, что она была здесь или до сих пор здесь. Я точно знаю, что кто-то видел ее. Я знаю. И пристально вглядываюсь в каждого.
Я продолжаю искать, упорно, последовательно. Мое внимание привлекают два пацана, которые сидят на скамейке. Им лет по двенадцать. На них большие мешковатые джинсы, пуховики, в которых утонули тела, шапки надвинуты на лоб. Скамья находится напротив туалета, с нее открывается обзор на весь зал. Я наблюдаю за ними. Догадываюсь, кто они такие. Догадываюсь, чем промышляют.
Направляюсь через зал прямиком к ним. Они делают вид, что не замечают меня, хотя не сомневаюсь, что они так же внимательно следят за мной, как я за ними. Останавливаюсь перед входом в туалет. Один бросает быстрый взгляд на другого. Другой едва заметно кивает. Я не ошибся. Их взгляды подтверждают, что я не ошибся.
Открываю дверь в туалет. В нос шибает запах мочи, дерьма и человеческих отбросов. Два шага по короткому грязному коридору, затем еще одна дверь. Открываю ее, вонь становится сильнее. Вхожу в грязную комнату. На полу потрескавшаяся грязная кафельная плитка. Когда-то была белой, сейчас коричневая. Разбитые зеркала над раковинами, в которых застоялась грязная вода. Вдоль другой стены ряд писсуаров. Во всех желтая моча, в одном плавает полусгнивший ботинок. Смотрю на кабинки. Все без дверей, кое-где на старых деревянных стенах рисунки. Из-под крайней кабинки торчит пара кроссовок. Новые, дорогие баскетбольные кроссовки. Я говорю.