Клинок резко пошел вниз, отделяя голову от туловища.
И в то же самое мгновение Стефана дернуло назад сразу десятком холодных рук. Скрюченные пальцы вцепились в тело, впились в плоть, грозя разорвать на куски. Ллэ! Он извернулся, одного все же ткнул острием меча, второго боднул головой, но… слишком много. Пока рассказывала сказки, госпожа призвала верных слуг, безмолвных, неслышных ллэ, чтобы они удержали карающую длань.
Он почувствовал, как его оторвали от пола, приподняли, а затем ловко поставили на колени. Чья-то холодная пятерня схватила за волосы, выворачивая голову вверх.
Взгляд уперся в черное кружево платья. Ллэ освободили свою госпожу, и теперь она молча стояла и смотрела на Стефана, склоняя голову то к одному плечу, то к другому. Было что-то совершенно нечеловеческое в этом, казалось бы, незамысловатом движении. Бездушное, пугающее… неживое.
— Стефа-ан, — прошептала она, касаясь холодными пальцами щеки, — если бы ты не был некромантом, то был бы давно мертв, и мои ллэ уже полакомились бы твоей плотью. Но поскольку наши переговоры зашли в тупик, и ты не слышишь меня, я предлагаю тебе вот что. Отпустите его.
Он исподлобья смотрел на кружево, сквозь которое просвечивала белая кожа, и удивленно моргнул, увидев черную кожаную плеть-семихвостку.
— Я понимаю твой гнев и принимаю твою ненависть, — как будто издалека доносился голос госпожи, — если хочешь, накажи меня. Тебе станет немного легче. Но убить себя я все же не дам.
Он не верил собственным ушам. Да за какие провинности на его голову обрушился гнев всех богов?!!
А внутри, вместе с ударами пульса, бухало — «накажи… накажи…»
Стефан сглотнул. Нет, он не будет. Это слишком… низко. И все равно без толку.
Но ненависть, извиваясь кольцами, нашептывала: «накажи… пусть и ей будет так же больно, как тебе. Как Росинке. Как многим, кого она сожрала, эта тварь».
Как во сне, пальцы сами собой сомкнулись на деревянной рукояти.
Вампирша улыбнулась ему, медленно повернулась и отошла к стене. Там взялась за ввинченные в камень кольца.
— Давай, владетельный князь. Не стесняйся, тебя никто, кроме меня и ллэ, не увидит. Но последние не могут говорить, а я умею хранить маленькие секреты.
Двигаться было тяжело, под ложечкой болело. А глаза как будто застлало туманом, исчезли куда-то безмолвные ллэ в лохмотьях, исчезла древняя каменная кладка. Впереди маячила узкая спина, затянутая в черное. А перед внутренним взором стояла Росинка в тяжелом свадебном облачении. Оплечье, расшитое камнями и жемчугом, золотые подвески в форме солнц. Полыхнула под ребрами, обжигая, злость.
И когда жар и боль в груди сделались невыносимыми, Стефан ударил. Еще. И еще.
…Наваждение схлынуло в тот миг, когда по белым щиколоткам вампирши пролегли темные струйки крови. Воздух стремительно густел, обращаясь в студень, застревая в горле.
«Теф, да что же это? Как она… до сих пор… в сознании?»
Тонкое кружево повисло лохмотьями. Вместе с кожей и мясом.
А нежить продолжала стоять у стены.
Затем медленно обернулась, все еще держась руками за железные кольца, и совершенно спокойно, как будто речь шла о совместном завтраке, поинтересовалась:
— Ну что, ты доволен? Теперь мы поговорим спокойно?
Белая щека расцвела кровавыми брызгами. Нижняя губа — прокушена, и алебастровый подбородок прочертила почти черная глянцевая дорожка.
Пальцы разжались, выпуская плеть.
И Стефан согнулся пополам, выворачивая на пол содержимое желудка.
Потом… кажется, он упал. Кажется, отполз в угол. Наверное, это было сладостное безумие, он сидел в углу, подтянув к груди колени, и рыдал взахлеб, словно маленький.
— Что… ты со мной сделала? Я же… никогда… женщин… никогда…
Внезапно он ощутил прикосновение холодного шелка ко лбу.
Ледяные руки нежити обнимали его, прижимая к себе, мягко укачивая.
— Я забыла, что такое быть человеком, — тихо сказала госпожа Пустошей, перебирая холодными пальцами его волосы, — но теперь, кажется, начинаю вспоминать.
Он не сопротивлялся. К чему? Зачем сопротивляться мертвому, когда и сам ты перестаешь быть человеком?
Глава 6. Жених и невеста
Батюшка, хоть и не выпорол, но посадил под замок. В светлой девичьей горнице. И строго-настрого приказал слугам и нянечке никуда не выпускать. И от этой несвободы Зоринке делалось обидно и горько, а еще горше становилось от осознания того, что она день за днем проводит сидя взаперти, в то время как ее любимая сестра и владетельный князь томятся в страшном вампирском замке. Со всем этим нужно было что-то делать, но Зоринка никак не могла придумать, что. Вернее, у нее был ясный план действий, но все полетело к Хенешу оттого, что батюшка запер. А перед тем, как запер, еще и дурой обозвал. Почему дурой-то? Спросил еще раз, в самом ли деле Зоринка собралась замуж за безродного сотника. Соблазн отказаться от своих слов был велик. Но Зоринка решила, что она — не из тех, кто бросает слова на ветер. За Демена, значит за Демена. Быть может, все окажется не так уж и страшно…
Но батюшка разозлился, стукнул кулаком по столу, обозвал дурой и ушел. А Зоринка осталась одна, и тогда расплакалась от собственного бессилия и невозможности что-то изменить.
Она — заперта.
А несчастная Роса в плену.
И к ней заходит только старая Леста.
Зоринка маялась от беспомощности. Уже не раз и не два ей приходила в голову светлая мысль пустить простыню на веревку и попросту сбежать, спустившись из окна горницы. Но отправляться в замок страшной кровавой госпожи в одиночестве не казалось Зоринке хорошей идеей. Она все же надеялась заручиться помощью своего драгоценного жениха. В конце концов, как сказала бы кухарка, он «всего лишь мужчина». И с ее же слов любого мужчину можно было уговорить на любое, даже самое безнадежное дело… ежели умеючи.
И вот с этим-то «умеючи» у Зоринки были сложности. Ее матушку забрал Теф, а больше никто ничего не рассказывал. Если уж батюшка сказал — скорбную умом только в капище — то к чему посвящать ее в некоторые женские премудрости?
Но Зоринка не унывала. Прикинув, что к чему, она попросила Лесту отнести весточку старшей сестрице Ясне. Ясна уж который год была замужем за удачливым купцом, и гости почти не хаживала. Но неужели она откажет несчастной и глупой сестренке в задушевной беседе?
Расчет оказался верным. Тем же днем, когда солнце уже величаво катилось к горизонту, заливая жарким светом горницу, дверь открылась. Через порог шагнула Ясна, немного располневшая, но все такая же белокожая, черноволосая и голубоглазая. В богато расшитой атласной верхней рубахе, в юбке из дорогой тафты.
— Ну, здравствуй, Зоринка, — голос у нее был низкий, грудной.