Десятый голод - читать онлайн книгу. Автор: Эли Люксембург cтр.№ 66

Сегодня утром все кончилось. В палату зашли двое, судя по всему — техники, молча отлепили с меня все клеммы и датчики, молча скатали бинты, провода и все унесли. Не объяснив ничего, не вымолвив ни слова, оставив меня на постели в полном недоумении.

И наступила сразу же тишина. Мертвая тишина за стенами, за дверью, где днем и ночью ощущалась напряженная деятельность людей и приборов. Меня оставили наконец в покое. Жизнь пещерного кролика, слава Богу, окончилась! Самописцы не будут больше выбрасывать ленты с кривыми моих сновидений, температурой тела, мозговыми импульсами. Кончились охота эндокринологов за моими гормонами, замеры моей бороды и волос, дурацкие тесты самоконтроля — все это хамство и липа закончились. Время отныне целиком и полностью станет моим, оно будет принадлежать моей памяти и этим бумагам… О, случись это много раньше, я был бы счастлив, только об этом я и мечтал!

Да, но можно ли обольщаться? Скорее всего, мне эти покои велят освободить, меня из палаты выгонят… Куда я тогда пойду? Ведь подтвердились самые худшие опасения! И последнюю точку в этом поставил вчерашний француз. «Калантар Иешуа запутался и заврался: пещерной системы от Бухары до Иерусалима в природе не существует! Ее нет и не было…»

Картина случившейся катастрофы медленно возникает в моей памяти: вижу, как, сцепив нервные пальцы, Джассус ведет синхронный перевод беседы. Глаза его жадно приклеены к губам француза.

Я же не в силах понять: о чем со мной говорят, что спрашивают и вообще, чего от меня хотят? Пореже, доктор, помедленнее. Но Джассус летит галопом, летит как бешеный… Я отключаюсь слухом, вниманием и тоже смотрю на губы француза — тонкие, бледные, подлые. И возникают странные мысли, питаемые нелепой догадкой: «Я эти губы знаю! Боже мой, я их узнаю… Как бойко он по-английски шпарит — английский он, сволочь, знает?! Куда, скажите, подевался весь его пессимизм, вся его мрачная былая надменность?»

— Профессор говорит, что десять лет он сам был подопытным кроликом, подвергая себя добровольному заключению в глубочайших пещерах мира. Эксперименты эти тяжело отразились на нем. Сейчас, в тридцать четыре года, он эти опыты хочет бросить: все эти опыты и саму науку…

Глаза мои ищут и быстро находят поразительное сходство: те же скулы, обтянутые смуглой кожей, та же красивая гордая голова с вечно короткой стрижкой — этим открытием я целиком поглощен.

— Ходят слухи, что профессор окончательно выдохся, сдал, что хочет начать командовать сам: пусть другие лезут в преисподнюю! Но это не так, это ложь, говорит профессор. Именно сейчас у него самые интересные планы, и он подбирает себе команду из людей со стальным стержнем — искать нефть, руду, газ… Он говорит, что не будет щадить себя ради этого. Щадить себя он не имеет права, не хочет… Целый ряд фирм во Франции, в Штатах, в Израиле уже сейчас готов оказать ему всестороннюю помощь и самую щедрую финансовую поддержку.

Передо мной вылитый Дима! Мне снова тесно, тревожно в его присутствии. Я как бы в одной клетке с тигром… Сильно потертый, по моде, видать, джинсовый на нем костюм, клетчатая фланелевая рубашка, а на шее, на золотой цепочке — миниатюрный магендовидик. И вот — с трудом удерживаю себя: «А где моя Мирьям, каналья? Куда ты ее увел от меня?» Но не кричу, а только кусаю губы себе. Последними крохами разума понимаю — на весь этот бред Джассус немедленно вскинет брови и удивится: «Вы что, дорогой Калантар, поменялись местами с дядюшкой Брахьей? Принимаете наваждение за действительность?»

— Профессор спрашивает, страдаете ли вы никталопией?

— Не знаю, доктор. А что это, собственно?

— Не развито ли у вас ночное зрение… Профессор говорит, что у него это, как у кошки.

Я улыбаюсь понятливо: «Нет, не развито, доктор. С ребе Вандалом было светло!» И Джассус ему переводит, но кивает при этом на мои бумаги, что-то от себя добавляя. Говорит, как я понимаю, что эта самая никталопия у меня имеется все-таки. Ведь целыми днями пишу чуть ли не в полной темноте… И вижу, как он виляет хвостом, а у француза этого такой вид пресыщенный, будто половина Израиля у него в кармане, а другую половину он тоже может купить — это раз ему плюнуть.

Сижу и жду: сейчас меня спросят про полигоны и ядерные испытания. Я убежден почему-то, что это не просто коллеги по медицинским опытам, а разведчики. Что этот самый француз — большой босс, биг босс, его интересует, конечно, что за контакт состоялся между Моссадом и русской разведкой… Ах, бедная моя голова, чего тебе только не мерещится?!

— Профессор говорит, что чувствует себя под землей не более мухи — всегда, и спрашивает, как это было у вас во время отсутствия привычных земных ориентиров? Какого рода галлюцинации?

Я наливаю себе стакан кока-колы, долго и с удовольствием его цежу. Затем кручу пустой стакан перед глазами: «А сукиным сыном он там не чувствовал себя? Вечной занозой у меня в мозгах? Камнем у меня на душе и на сердце не чувствовал?»

— Мы ощущали себя великанами, доктор. Ребе любил нам цитировать из пророков: «Когда пойдете на родину — великанами станете, реки перед вами иссохнут, и горы сравняются, а все дороги станут прямыми!»

Они снисходительно улыбаются оба — удачная шутка! Эти улыбки злят меня. Я кручу пустой стакан, голос мой хрипнет:

— Нет, до мухи у меня не дошло! А ящерицей помню себя…

Таким ответом они довольны: тут я сказал что-то дельное, по теме, по-научному. И Джассус тоже плеснул себе и французу в стаканы кока-колы, и оба они выпили.

— Профессор говорит, что в настоящее время идет большая охота за всякого рода пещерами. Особенно за неоткрытыми… Он сам залез в свою первую пещеру в девять лет, и это на всю жизнь определило его призвание. В одиннадцать лет он начертил стратиграфический разрез одной из альпийских пещер — самостоятельно! В пятнадцать был принят в коллектив знаменитого профессора Буркана в Ницце. В восемнадцать уже получил первую премию за очень серьезную работу по геологии. На эти деньги он снарядил экспедицию в пещеры Цейлона, где родилась идея его «отключения из времени». Он говорит, что даже свадьбу свою сыграл в пещере. На глубине двести метров! Все, включая раввина, были одеты, как спелеологи, а стульями и столами служили им сталактиты. Он говорит, что свадьба была бы гораздо глубже, но гости боялись.

Как длинное, скользкое тело змеи, вползает мне в уши известие о его свадьбе. Я эту свадьбу отчетливо вижу… Змея вползает в сознание, сворачивается, и страшная головка ее поднимается в виде вопроса: «А кто невеста была, Господи? А раввин — кто этот раввин? Неужели венчал их ребе Вандал? А я где был в это время?»

Профессор смотрит на меня победительно, горделиво. И столько вызова в этом взгляде, столько наглости и коварства — вылитый Дима!

Сейчас я сидел в пушке, за броневыми плитами: в той самой — на плоскогорье. Окутанный влажным ночным туманом, курил сигарету за сигаретой как сумасшедший. Голова пылала, но мысли работали четко и холодно. На память приходили слова: «…Ревность — ярость мужа… Не будем считаться ни с каким выкупом… сколько бы ты ни умножал даров» — слова древние, из Мишлей ^[78]. Как это верно сказано!